Август Стриндберг - Том 1. Красная комната. Супружеские идиллии. Новеллы Страница 37

— Этот дом хорошо выглядит.

— Он хорошо выглядит? — спросила старшая дама. — Я нахожу, что он выглядит ужасно.

— Я думаю, что он хорошо выглядит для нашей цели. Не знаете ли вы, кучер, не живут ли в этом доме бедные?

— Знать-то я не знаю, но думаю, что можно поклясться.

— Клясться грех, так что оставьте это! Подождите нас здесь, пока мы взойдем туда и сделаем наше дело.

— Послушай-ка, Евгения, не поговорить ли нам сперва здесь внизу с детьми, — сказала госпожа Гоман госпоже Фальк и остановилась.

— Да, конечно можно. Пойди-ка сюда, мой милый мальчик! Как тебя звать?

— Альберт, — ответил маленький бледный мальчик лет шести.

— Знаешь ли ты Христа, мальчик?

— Нет! — ответил мальчик смеясь и засунул палец в рот.

— Это ужасно! — сказала госпожа Фальк и взялась за записную книжку. — Я записываю: «Приход Святой Катерины. Белые горы. Глубокий духовный мрак у малолетних». Можно сказать — мрак?

— А ты не хочешь узнать его? — спросила она опять у мальчика.

— Нет!

— Хочешь монетку, мальчик?

— Да!

— Надо сказать: пожалуйста!.. «В высшей степени беспризорные; но мне удалось лаской побудить их к лучшему поведению».

— Какой ужасный запах! Пойдем отсюда, Евгения! — попросила госпожа Гоман.

Они поднялись по лестнице и вошли в большую комнату, не постучав.

Столяр взял рубанок и стал им стругать суковатую доску, так что дамам пришлось кричать.

— Жаждет ли здесь кто-нибудь милости и избавления? — закричала госпожа Гоман, в то время как госпожа Фальк брызгала на детей из пульверизатора, причем те начали плакать, когда им попало в глаза.

— Вы предлагаете избавление, сударыня? — спросил столяр, прервав свою работу. — Откуда оно у вас? Быть может, есть еще благотворительность, кротость и высокомерие? А?

— Вы грубый человек и будете осуждены, — ответила госпожа Гоман.

Госпожа Фальк взяла записную книжку и сказала:

— Хорош.

— Говорите, — сказала госпожа Гоман.

— Это мы знаем! Быть может, вы хотите поговорить со мной о религии, сударыни? Я могу говорить обо всем. Знаете ли вы, сударыни, что в восемьсот двадцать девятом году в Никее был собор, где Святой Дух был принят в Шмалькальденский договор? {77}

— Нет, мы не знаем этого, добрый человек!

— Почему ты называешь меня добрым? Никто не добр, кроме Бога, так сказано в Писании. — Вы, значит, не знаете Никейского собора восемьсот двадцать девятого года, сударыни? Как же вы хотите учить других, когда вы сами ничего не знаете? Если же теперь очередь за благотворительностью, то делайте это, пока я повернусь к вам спиной, ибо истинная благотворительность совершается втайне. Проделывайте это с детьми, они не могут защищаться; но нас оставьте в покое. Дайте нам работы, если хотите, и научитесь оплачивать труд, тогда вам не придется так шляться! Понюшку, сапожник!

— Можно записать: «Большое неверие, совершенная закоренелость», Эвелина? — спросила госпожа Фальк.

— Упорство лучше, дорогая Евгения.

— Что вы записываете, сударыни? Наши грехи? Тогда эта книга, наверно, мала.

— Плод так называемых рабочих союзов…

— Очень хорошо, — сказала госпожа Гоман.

— Бойтесь рабочих союзов, — сказал столяр. — Сотни лет боролись с королями, но теперь мы открыли, что это не их вина; теперь мы будем бороться с бездельниками, живущими чужим трудом; тогда мы доживем кое до чего!

— Молчи, молчи! — сказал сапожник.

Гневная мать, которая обратила внимание на госпожу Фальк, воспользовалась этой паузой и спросила:

— Простите, вы не госпожа Фальк?

— Совершенно нет! — ответила та с уверенностью, поразившей даже госпожу Гоман.

— Но, боже мой, как вы похожи на нее, сударыня! Я знала ее отца, сигнальщика Ропока, когда он был еще матросом!

— Это очень хорошо, но к делу не относится… Живут ли здесь еще люди, нуждающееся в искуплении?..

— Нет, — сказал столяр, — искупления им не надо, но пища или одежда, или, еще лучше, работа, много работы и хорошо оплачиваемой. Но лучше вам не входить, потому что у одного из них корь…

— Корь! — воскликнула госпожа Гоман. — И нам не сказали ни слова! Пойдем, Евгения, мы пришлем сюда полицию! Тьфу! Вот так люди!

— Но дети! Чьи эти дети? Отвечай! — сказала госпожа Фальк и погрозила карандашом.

— Мои, добрая барыня, — ответила мать.

— А где муж? Где муж?

— Он больше не показывается, — сказал столяр.

— Тогда мы пошлем за ним полицию. И его засадят в работный дом. Здесь все должно стать иначе. Ведь правда же, это хороший дом, как я и говорила, Эвелина!

— Не присядут ли сударыни? — спросил столяр. — Сидя удобней беседовать; у нас только нет стульев, но это ничего; у нас нет и кроватей, их поглотил добавочный налог {78} на газовое освещение; для того чтобы вам не приходилось ночью возвращаться из театра впотьмах, у нас нет газа, как видите; и на водопровод, чтобы вашей прислуге не приходилось подыматься по лестницам; у нас нет водопровода; и на больницу, чтобы ваши сыновья не лежали дома… {79}

— Пойдем, Евгения, бога ради; ведь это же становится невыносимым.

— Уверяю вас, сударыни, что здесь уже невыносимо, — сказал столяр. — И придет день, когда будет еще хуже; но тогда мы придем с Белых гор и от Живодерного залива с великим шумом, как водопад, и потребуем наши кровати! Потребуем? Нет, возьмем! А вам придется спать на верстаках, как приходилось нам, есть картофель, так что ваши животы натянутся, как барабаны, как будто вы, подобно нам, перенесли пытку водой…

Барыни исчезли, оставив стопу брошюрок.

— Тьфу, черт! Как пахнет одеколоном! Совсем как от проституток! — сказал столяр. — Одолжайся, сапожник.

Игберг, дремавший все время, очнулся теперь и собирался уйти с Фальком. В открытое окно еще раз донесся голос госпожи Гоман:

— Что она говорила о сигнальщике? Ведь твой отец капитан?

— Так его зовут. Впрочем, сигнальщик и капитан одно и то же. Ведь ты же знаешь. Не находишь ли ты, что это была наглая шайка? Я никогда не пойду туда больше. Но доклад выйдет хороший! Кучер! В ресторан на Гассельбакен!

XVII

Однажды после обеда Фаландер сидел дома и учил роль, когда в дверь раздался легкий стук, два двойных удара. Он вскочил, надел сюртук и открыл дверь.

— Агнесса! Вот редкий гость!

— Да, мне хочется видеть тебя! Такая проклятая скука.

— Как ты выражаешься!

— Позволь мне ругаться; это приятно!

— Гм!.. гм!..

— Дай мне сигару; я не курила шесть недель. Это воспитание сводит меня с ума.

— Разве он так строг?

— Да будет он проклят!

— Агнесса! Как ты говоришь!

— Я не смею больше курить, ругаться, пить пунш, выходить вечером. Но дай мне только выйти за него замуж! Тогда!..

— Да серьезно ли он намерен?

— Вполне! Взгляни на этот носовой платок!

— «A. P.» с короной? {80}

— У нас одинаковые инициалы, и мне пришлось взять его монограмму! Хорошо ведь?

— Еще бы! Так уж до этого дошло?

Ангел в голубом платье бросился на диван и стал дымить сигарой. Фаландер оглядел ее, будто оценивая, и сказал:

— Выпьешь ты стакан пунша?

— Охотно!

— Любишь ли ты своего жениха?

— Он не принадлежит к тому сорту людей, которых действительно можно любить. Впрочем, я этого не знаю. Любить? Гм!.. Что это такое?

— Да, что это такое?

— О, ты хорошо знаешь! Он очень достоин уважения, даже ужасно достоин, но, но, но!

— Но?

— Он так порядочен!

Она взглянула на Фаландера с такой улыбкой, которая спасла бы отсутствующего жениха, если бы он ее увидел.

— Он неласков с тобою? — спросил Фаландер любопытным и неспокойным тоном.

Она выпила стакан пунша, выдержала искусственную паузу и сказала с театральным вздохом:

— Нет!

Фаландер, казалось, удовлетворился ответом: ему явно стало легче на душе. Он продолжал свой допрос:

— Может еще пройти много времени, пока тебе придется выйти замуж. Он не получил еще ни одной роли.

— Да, я знаю.

— Тебе не надоест?

— Надо иметь терпение.

«Здесь надо употребить пытку», — подумал Фаландер.

— Ты знаешь ведь, что Женни теперь моя любовница?

— Старая уродливая баба!

По лицу ее пробежали отблески какого-то северного сияния, и все мускулы пришли в движение, как будто под влиянием гальванического тока.

— Она не так стара! — ответил хладнокровно Фаландер. — Слыхала ли ты, что кельнер из ресторана при ратуше выступит в новой пьесе в качестве дона Диего, а Ренгьельм будет играть его слугу? Кельнер, наверно, будет иметь успех, ибо роль играется сама собой, а бедный Ренгьельм умрет со стыда.