Герман Гессе - Нарцисс и Златоуст Страница 37

— Мастер, — заговорил Златоуст, подыскивая слова, — не сердитесь на меня! Я от всего сердца благодарю вас за вашу доброжелательность, но еще больше за терпение, с которым вы относились ко мне, своему ученику. Я никогда не забуду, чем я вам обязан. Но мне ничего не нужно обдумывать, я давно принял решение.

— Какое решение?

— Я все решил еще до вашего приглашения и до того, как получил ваше почетное предложение. Я здесь больше не останусь, я ухожу странствовать.

Побледнев, Никлаус окинул его мрачным взглядом.

— Мастер, — умоляюще проговорил Златоуст, — поверьте мне, я не хочу вас обидеть! Я сказал вам о своем решении. Тут ничего нельзя изменить. Мне надо уйти, я должен странствовать, мне нужна свобода. Позвольте мне еще раз выразить вам сердечную благодарность, и давайте расстанемся по-дружески.

Он протянул руку, готовый расплакаться. Никлаус руки не принял, с побледневшим лицом он стал быстро бегать взад-вперед по комнате, шаги его звенели гневом. Никогда еще Златоуст не видел его таким.

Внезапно мастер остановился, невероятным усилием воли взял себя в руки и, не глядя на Златоуста, процедил сквозь зубы:

— Ладно, в таком случае уходи! Но уходи немедленно! И чтобы я тебя больше не видел! Не то я скажу или сделаю что-нибудь, о чем потом пожалею. Уходи!

Златоуст еще раз протянул руку. Мастер сделал вид, что хочет плюнуть на нее. Тогда Златоуст, побледнев, повернулся, тихо вышел из комнаты, надел шапку, спустился, поглаживая рукой резные фигурки перил, по лестнице, зашел в маленькую мастерскую во дворе, постоял на прощанье минутку перед своим Иоанном и покинул дом с болью в сердце, более глубокой, чем та, которую он испытал, расставаясь с рыцарским замком и бедной Лидией.

По крайней мере все произошло быстро! По крайней мере не было сказано лишних слов! Только эта мысль и утешала его, когда он переступил порог и вдруг переулок и город предстали его глазам в том преображенном, странном виде, который принимают привычные вещи, когда наше сердце прощается с ними. Он еще раз бросил взгляд на входную дверь — теперь эта дверь вела в чужой, закрытый для него дом.

Придя в свою каморку, Златоуст постоял и принялся за сборы в дорогу. Правда, и собирать-то особенно было нечего; надо было только попрощаться. На стене висела картина, нарисованная им самим, ласковая мадонна, висели и валялись вещи, составляющие его пожитки: шляпа, которую он надевал по воскресным дням, пара башмаков для танцев, рулон рисунков, маленькая лютня, несколько фигурок, вылепленных им из глины, подарки возлюбленных — букет искусственных цветов, ярко-красный стакан, старый высохший пряник в форме сердечка и тому подобная чепуха, и каждый из этих предметов имел свое значение и свою историю и был дорог ему, но теперь все это стало ненужной рухлядью, так как ничего из этого он не мог взять с собой. Правда, ярко-красный стакан он обменял у хозяина на добротный, прочный охотничий нож и наточил его во дворе на точильном камне, пряник он раскрошил и покормил крошевом соседских кур, картину с мадонной подарил хозяйке дома и получил ответный подарок — старую кожаную дорожную котомку и более чем достаточный запас провианта в дорогу. В котомку он уложил несколько своих рубашек, несколько небольших рисунков, намотанных на палку от метлы, а сверху съестные припасы. Остальное пришлось бросить.

В городе было немало женщин, с которыми надо было бы проститься, у одной из них он вчера ночевал, но ни слова не сказал ей о своих планах. Да, то одно, то другое оставалось на совести того, кто собрался странствовать. Не стоило все принимать всерьез. Он не простился ни с кем, кроме хозяев дома, и сделал это вечером, чтобы с рассветом пуститься в путь.

И все же утром кое-кто проснулся и предложил ему, уже готовому тихонько выйти из дома, тарелку молочного супа на кухне. Это была дочка хозяина, ребенок пятнадцати лет, тихое болезненное создание с красивыми глазами, но с больным тазобедренным суставом, из-за чего она хромала. Ее звали Мария. С усталым от бессонной ночи лицом, вся бледная, но тщательно одетая и причесанная, она угостила его на кухне горячим молоком и хлебом и, казалось, была очень опечалена его уходом. Он поблагодарил и на прощанье из сострадания поцеловал ее в тонкие губы. Благоговейно, с закрытыми глазами приняла она поцелуй.

Тринадцатая глава

В первые дни своего нового странствия, в первом упоении вновь обретенной свободой Златоусту пришлось заново учиться бездомной и бесцельной жизни пилигрима. Никому не повинуясь, подвластные только погоде и времени года, не имеющие ни цели перед собой, ни крыши над головой, ни какой-либо собственности, подверженные любым случайностям, ведут бездомные свою по-детски наивную и мужественную, свою убогую и насыщенную жизнь. Они — сыновья Адама, изгнанного из рая, братья не ведающего вины зверья. Час за часом берут они то, что посылает им рука с небес: солнце, дождь, туман, снег, тепло и стужу, благополучие и нужду, для них не существует ни времени, ни истории, ни честолюбия, ни того странного кумира развития и прогресса, в которого столь отчаянно верят собственники домашних очагов. Бродяга может быть вежливым или грубым, ловким или неуклюжим, смелым или трусливым, но в сердце своем он всегда дитя, всегда живет так, будто только что пришел в мир, где еще и не начиналась мировая история, всегда руководствуется в своей жизни немногими элементарными побуждениями и потребностями. Он может быть умным или глупым, может в глубине души знать, как хрупка и бренна всякая жизнь, как робко и нерешительно несет все живое свою теплую кровь сквозь ледяные пространства Вселенной, или же он может просто по-детски жадно следовать велениям своего желудка — всегда он будет антагонистом и смертельным врагом имущих и оседлых, которые ненавидят, презирают и боятся его, ибо не желают, чтобы им напоминали о таких вещах, как мимолетность бытия и вечное увядание всего живого, как неумолимая ледяная смерть, заполняющая мировое пространство вокруг нас.

Детская непосредственность бродячей жизни, ее материнское происхождение, ее отвращение к закону и духу, ее покинутость и тайная неизбывная близость смерти давно уже овладели душой Златоуста и наложили на него свой отпечаток. Но все-таки в нем жили дух и воля, все-таки он был художником, и это делало его жизнь богаче и труднее. Ведь всякая жизнь обогащается и расцветает благодаря раздвоенности и разладу. Что значили бы рассудок и трезвый расчет, не будь на свете упоения, что значило бы чувственное наслаждение, не стой за ним смерть, и что значила бы любовь без вечной непримиримой вражды полов?

Кончились лето и осень, с трудом переносил Златоуст скудные зимние месяцы, упоенно странствовал в пору сладостной, благоуханной весны, быстро сменяли друг друга времена года, быстро клонилось к закату высокое летнее солнце. Проходил год за годом, и, казалось, Златоуст забыл, что на земле есть не только голод, любовь и эта вечная торопливость времен года; казалось, он целиком погрузился в материнский мир первобытных инстинктов. Но каждый его сон был полон удивления, на каждом привале изумленно и задумчиво созерцал он цветущие или увядающие долины, был художником, страдал от мучительного желания с помощью духа остановить чарующий поток бессмысленной жизни и придать ему смысл.

Однажды ему, странствовавшему после кровавого приключения с Виктором только в одиночку, встретился в пути товарищ, который незаметно присоединился к нему и от которого он долго не мог избавиться. Но он не имел ничего общего с Виктором, этот молодой еще человек в рясе и шляпе пилигрима; он совершал паломничество в Рим, его звали Роберт и он был родом с Боденского озера. Этот человек, сын ремесленника, учившийся некоторое время в монастыре Святого Галла, еще ребенком решил совершить паломничество в Рим, никогда не отказывался от этой милой его сердцу мысли и использовал первую же возможность для ее осуществления. Этой возможностью стала смерть отца, в мастерской которого он работал столяром. Едва старика успели предать земле, как Роберт объявил матери и сестре, что ничто не помешает ему удовлетворить свое желание и тотчас же отправиться паломником в Рим, чтобы искупить свои собственные грехи и грехи отца. Напрасно сетовали женщины, напрасно ругали его, он был неумолим и, вместо того чтобы заботиться о женщинах, без благословения матери, сопровождаемый бранью сестры, отправился в странствие. Его гнала прежде всего жажда бродяжничества вкупе с каким-то поверхностным благочестием, то есть со склонностью к пребыванию вблизи церковных мест и духовных учреждений, наслаждение богослужением, крещением, отпеванием, мессой, запахом ладана и видом горящих свечей. Он знал немного латынь, но его детская душа стремилась не к учености, а к созерцательности и к тихим мечтаниям под сенью церковных сводов. В детстве он с радостью исполнял роль церковного служки. Златоуст принимал его не совсем всерьез и все же относился к нему с симпатией, он чувствовал, что немного близок ему в этой неодолимой тяге к странствиям и неизведанным краям. Итак, Роберт тогда настоял на своем, отправился в странствие и дошел-таки до Рима, пользуясь гостеприимством многочисленных монастырей и аббатств, любуясь горами и южными ландшафтами и очень хорошо чувствуя себя в Риме среди церквей и благочестивых мероприятий. Он прослушал сотни месс, помолился и приобщился святых таинств в самых знаменитых и священных местах и впитал в себя больше ладана, чем требовалось за его мелкие юношеские грехи и за грехи его отца. Отсутствовал он год или больше, а когда наконец вернулся в отцовский дом, его встретили не как блудного сына, так как тем временем сестра взяла на себя права и обязанности по дому, наняла прилежного столяра-подмастерья, вышла за него замуж и с таким успехом повела хозяйство и мастерскую, что возвратившийся после краткого пребывания дома почувствовал себя там лишним, а когда он вскорости заговорил об очередном странствии, никто не стал его удерживать. Он не особенно огорчился, позволил себе взять у матери немного сэкономленных денег, снова обрядился в костюм пилигрима и отправился в очередное паломничество — без всякой цели, через всю империю, наполовину духовное лицо, наполовину бродяга. В карманах его позвякивали медные монетки, напоминавшие об излюбленных паломниками местах, и освященные четки.