Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи - Дьявольские повести Страница 37

Потом она села, опершись локтем о стол и тоже всматриваясь в призматический камень, но тут ее опять одолел свистящий кашель, отчего перламутр ее прекрасных голубых глаз, полный такой чистой влаги, потемнел и налился кровью.

«Где вы подхватили этот гадкий кашель, дорогое дитя мое?»— спросил маркиз, которого больше интересовал не камень, а Эрминия, не бриллиант-минерал, а бриллиант-девушка.

«Не знаю, господин маркиз, — ответила она с беззаботностью молодости, полагающей, что жизнь будет длиться вечно. — Наверно, гуляя вечером у пруда в Стасвиле».

Мое внимание целиком поглотила группа, которую в багровом потоке заката, вливавшегося через распахнутое окно, образовали шевалье де Тарсис, разглядывавший бриллиант, господин де Сент-Альбан, Эрминия, госпожа дю Трамбле и Каркоэл, рассеянно посматривавший на даму бубен у себя в руках. Особенно меня поразила Эрминия. Стасвильская роза была бледна, еще бледнее, чем ее мать. Пурпур умирающего дня, струившего свой прозрачный отблеск на ее бледные щеки, придавал ей вид жертвы, чья голова отражена в зеркале, амальгамированном кровью. Внезапно у меня по жилам пробежал холодок, и не знаю уж каким непроизвольным и сокрушительным усилием памяти я воскресил одно впечатление, охватившее меня с неотразимостью тех мыслей, которые, грубо насилуя возмущенный мозг, чудовищно оплодотворяют его.

Недели две назад я однажды утром отправился к Мармеру де Каркоэлу. Ранняя пташка, он оказался один. Никто из игроков, которые обычно собирались у него по утрам, не явился. Когда я вошел, он стоял у секретера и занимался, видимо, чем-то очень деликатным, что требовало предельного внимания и твердости руки. Голова его была наклонена, и лица я не видел. В правой руке он держал флакон из черного и блестящего материала, похожий на обломанный кончик кинжала, и наливал из этого микроскопического сосуда какую-то жидкость в открытый крошечный резервуар на перстне.

«Какого черта вы тут делаете?»— полюбопытствовал я, направляясь к нему.

Но он властно остановил меня:

«Не приближайтесь. Не двигайтесь с места, иначе у меня дрогнет рука, а то, чем я занимаюсь, трудней и опасней, чем расколоть с сорока шагов штопор из пистолета, который может разорваться».

Это был намек на то, что не так давно случилось с нами. Мы развлекались стрельбой из самых дрянных пистолетов, какие только удалось найти, чтобы доказать свою мужскую сноровку тем наглядней, чем хуже оружие, и нам едва не раздробил черепа разорвавшийся пистолет.

Мармер ухитрился-таки не пролить ни капли неведомой жидкости, стекавшей из тонкого носика флакона. Закончив операцию, он закрыл крышку перстня и бросил его в один из ящиков секретера, словно намереваясь там его спрятать.

Я заметил, что на нем стеклянная маска.

«С каких это пор вы занялись химией? — пошутил я. — Уж не средство ли от проигрыша в вист вы составляли?»

«Я ничего не составлял, — ответил он, — но там внутри (он указал на черный флакон) лекарство от всего. Это, — добавил он с мрачным юмором породившей его страны самоубийц, — крапленая колода, владея которой можно быть уверенным, что вы не проиграете последнюю партию с Судьбой».

«Яд? Какой же?» — осведомился я, беря в руки флакон, притягивавший меня своей причудливой формой.

«Самый замечательный из индийских ядов, — отозвался Мармер, снимая маску. — Вдохнув его, вы можете умереть, но, как его ни принимай, убивает он не сразу, и вам не нужно тратить силы на ожидание: действует он наверняка, но тайно. Он медленно, почти неторопливо, но неотвратимо уничтожает в вас жизнь, проникая во все органы и распространяя в них известные всем болезни так, что их симптомы, знакомые науке, отводят любые подозрения и опровергли бы обвинение в отравлении, если бы его возможно было предъявить. В Индии говорят, что его изготовляют странствующие факиры из исключительно редких веществ, известных только им и встречающихся лишь на плоскогорьях Тибета. Этот яд не рвет узы жизни, а разрешает их. Поэтому он особенно хорошо согласуется с апатичной и безвольной натурой индусов, которые видят в смерти лишь сон и погружаются в него, словно опускаются на ложе из лотосов. Раздобыть яд очень трудно, почти немыслимо. Если бы вы знали, чем я рисковал, чтобы достать этот флакон у женщины, уверявшей, что любит меня!.. У меня есть друг, офицер английской армии, как я, и, как я, вернувшийся из Индии, где провел семь лет. Он искал этот яд с остервенелым упорством оригинала-англичанина, — позднее, пожив побольше, вы поймете, что это такое. Он не сумел его найти, а только накупил на вес золота недостойные подделки. С отчаяния он написал мне с просьбой отлить ему несколько капель этого нектара смерти. Что я и делал, когда вы вошли».

Слова Мармера не удивили меня. Люди устроены так, что без всяких дурных намерений и мрачных мыслей любят держать дома яд, равно как иметь оружие. Они накапливают вокруг себя средства уничтожения, как скупцы — богатство. Иные говорят: «А вдруг я захочу кого-нибудь уничтожить!» — как другие сказали бы: «А вдруг я захочу себя порадовать!» Все это в равной мере ребяческий идеализм. В ту пору я сам был ребенком и потому счел вполне естественным, что, вернувшись из Индии, Мармер де Каркоэл владеет такой редкостью, как этот несравненный яд и среди ханджаров[150] и стрел держит на дне своего офицерского чемодана показанную мне губительную безделушку — черный каменный флакончик. Повертев в руках эту отшлифованную, как агат, драгоценность, которую, может быть, носила между топазовыми полушариями грудей какая-нибудь алме[151] и в пористые стенки которой впитался ее золотистый пот, я сунул флакончик в чашу, стоявшую на камине, и думать о нем забыл.

Так вот, поверите ли? Я вспомнил об этом флаконе… Страдальческое лицо Эрминии, ее бледность, кашель, который словно рвался из ее губчатых, размягченных легких, где, может быть, уже пропитывались ядом те глубокие полости, которые медицина на своем живописно устрашающем жаргоне именует — так ведь, доктор? — кавернами; перстень, который по необъяснимому совпадению вспыхнул таким странным огнем именно в ту минуту, когда девушка закашлялась, как если бы сверкание камня-убийцы передало радостную дрожь убийцы-человека; обстоятельства моего утреннего визита к Мармеру, стершиеся было у меня из памяти, — вот какие мысли волной прихлынули мне в голову! Никаких оснований связывать недавнее прошлое с данной минутой у меня не было. Невольное сближение их в моем мозгу было совершенным безумием. Мне внушала отвращение собственная мысль. Поэтому я постарался заглушить, погасить в себе это ложное озарение, это пламя, вспыхнувшее и мелькнувшее в моей душе, как блеск бриллианта, мелькнувший над зеленым столом. Чтобы укрепить в себе решимость прогнать минутное, безумное и преступное предположение, я внимательно посмотрел на Мармера де Каркоэла и графиню дю Трамбле.

И лица, и поведение обоих были отличным ручательством в полной беспочвенности моей дерзостной догадки! Мармер оставался Мармером. Он продолжал вглядываться в даму бубен, словно она изображала последнюю, окончательную любовь в его жизни. У госпожи дю Трамбле на лбу, губах и во взгляде читалось спокойствие, не покидавшее ее даже тогда, когда она обдумывала эпиграмму, потому что шутка похожа на пулю, единственное оружие, которое поражает бесстрастно, тогда как шпаге, напротив, передается страсть, движущая рукой. Она и он, он и она напоминали две зияющие друг перед другом пропасти, только одна из них — Каркоэл — была черна и непроглядна, а другая — эта бледная женщина — светла и непостижима, как пространство. Графиня не сводила с партнера безразличных глаз, где сверкал безразличный ко всему свет. Но так как шевалье де Тарсис все еще не мог налюбоваться на перстень, заключавший в себе тайну, в которую я жаждал проникнуть, госпожа де Стасвиль отцепила от пояса букетик резеды и поднесла к носу с чувственностью, которой, бесспорно, трудно было ожидать от женщины, столь мало расположенной к сладострастной мечтательности. Глаза ее закрылись, словно у нее закружилась голова от невыразимого томления, она со страстной жадностью выпятила бескровные губы, схватила ими несколько стебельков Душистого цветка и раздавила их в зубах, с идолопоклонническим и диким выражением вновь устремив открывшиеся глаза на Каркоэла. Уж не знаком ли некоего сговора, некоего сообщничества явились эти раздавленные и проглоченные стебли? Честно признаюсь, я предположил именно это. Когда шевалье нагляделся на перстень, графиня невозмутимо надела его на палец, и вист, сосредоточенный, молчаливый, мрачный, возобновился, как если б ничто не прерывало его.

Здесь рассказчик вновь сделал остановку. Ему незачем было больше торопиться. Он держал нас всех в когтях своего повествования. Быть может, главное достоинство последнего заключалось в манере изложения… Когда он умолк, в тишине салона стало слышно дыхание присутствующих. Бросив взгляд из своего укрытия — из-за плеч графини Даналья, я увидел, как волнение разнообразит своими оттенками все лица. Непроизвольно я поискал глазами Сибиллу, девочку-дичок, вставшую на дыбы от первых же слов этой истории. Я был бы рад подметить молнии восторга в ее черных глазах, наводящих на мысль о темном и мрачном канале Орфано[152] в Венеции, потому что в них предстояло утонуть многим сердцам. Но ее уже не было на кушетке матери. Опасаясь того, что еще расскажет повествователь, заботливая баронесса, без сомнения, подала дочери знак незаметно уйти, и та исчезла.