Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи - Дьявольские повести Страница 38

— В конце концов, — продолжал рассказчик, — что же было во всем этом такого, что могло так сильно взволновать меня и запечатлеться в моей памяти, как офорт, ибо время не стерло ни одной подробности этой сцены? Передо мной до сих пор стоит лицо Мармера, выражение вновь кристаллизовавшегося спокойствия в чертах графини, дрогнувших на минуту от ощущения, пробужденного в ней резедой, запах которой она втянула и которую измельчила зубами с почти сладострастной дрожью. Все это осталось во мне, и вы сейчас поймете — почему. На эти факты, связь между которыми я улавливал не очень ясно, факты, плохо объяснимые интуицией, за которую я себя корил, факты, в запутанном клубке которых ощущалось возможное и немыслимое, пролилась впоследствии капля света, навсегда рассеявшая хаос в моем мозгу.

Я, по-моему, уже говорил, что в коллеж меня определили очень поздно. Там я провел два последних года своего воспитания, ни разу не побывав в родных краях. Так вот, уже в коллеже я узнал из писем от семьи о смерти мадмуазель Эрминии де Стасвиль, ставшей жертвой истощения, болезни, которой никто не заметил почти до самого конца, когда она сделалась уже неизлечимой. Эта новость, сообщенная мне без всяких комментариев, оледенила мне кровь тем же холодом, что в гостиной моего дяди, когда я впервые услышал кашель девушки, предвещавший смерть и нежданно побудивший меня к таким страшным умозаключениям. Тот, кто имеет опыт в изучении души, поймет меня, если я скажу, что не осмелился задать ни одного вопроса о скоропостижной кончине юной девушки, отнятой у любящей матери в пору самых радужных житейских надежд. Я думал об Эрминии в слишком трагическом плане, чтобы говорить об этом с кем бы то ни было. Возвратясь к родителям, я нашел город *** сильно изменившимся, потому что с годами города, как женщины, меняются. Его было не узнать. Произошло это после тысяча восемьсот… года. После того как через город, направляясь на корабль в Шербур, проследовал Карл X[153] большинство дворянских семей, которые я знавал в детстве, уединились в окрестных замках. Политические события ударили по этим семьям тем чувствительнее, что последние верили в победу своей партии и теперь утратили воскресшую надежду. В самом деле, они пережили момент, когда майорат, вновь поднятый на щит единственным государственным деятелем, который был у Реставрации,[154] мог возродить французское общество на основе силы и величия, а потом эта идея, справедливая по праву справедливости, блеснувшая на миг благородным жертвам своей монархической верности, как награда за их страдания и разорение, как последние обрывки беличьего и горностаевого мехов,[155] которыми обобьют их гробы и усладят их последний сон, внезапно погибла под ударами общественного мнения, которое не удалось ни просветить, ни дисциплинировать. Городок, столь часто упоминаемый в моем рассказе, представлял теперь собой пустыню, запертые ставни и ворота больше не открывались. Июльская революция напугала англичан, и они покинули город, нравы и привычки которого надломились под грузом событий. Первым делом я постарался разузнать, что стало с господином Мармером де Каркоэлом. Мне ответили, что по приказу своего правительства он вернулся в Индию. Сообщил это долгожитель шевалье де Тарсис, один из четырех участников памятной (по крайней мере, для меня) партии с бриллиантом, и глаза его, когда он это сказал, вперились в меня с выражением, какое бывает, когда собеседник жаждет ваших расспросов. Поэтому непроизвольно, ибо душа угадывает быстрее, чем вступает в действие воля, я осведомился:

«А что госпожа дю Трамбле де Стасвиль?»

«Значит, вам кое-что известно?» — вскинулся он, понижая голос, как если бы нас подслушивала сотня ушей, хотя мы были одни.

«Нет, ничего», — возразил я.

«Она, как и дочь ее, умерла от чахотки через месяц после отъезда этого дьявола Мармера де Каркоэла», — продолжал он.

«Почему вы назвали этот срок и при чем здесь Мармер де Каркоэл?» — удивился я.

«Выходит, вам действительно ничего не известно, — промолвил он. — Похоже, дорогой мой, что она была его любовницей. Во всяком случае, такой слух ходил, хотя и передавался шепотом. Теперь об этом никто не осмеливается говорить. Графиня оказалась перворазрядной лицемеркой. Она родилась ею, как рождаются брюнетками или блондинками. Поэтому она ухитрялась лгать так, что ложь принимали за правду, — настолько графиня была проста и естественна, все делая без усилий и аффектации. Несмотря на такую необычайную ловкость, о которой узнали совсем недавно, об этом все-таки просочились слухи, приглушенные испугом их переносчиков… Если верить им, этот шотландец, любивший только карты, был не только любовником графини, которая, в отличие от остального общества, никогда не принимала его у себя и, злобная, как демон, отпускала при случае на его счет больше сарказмов, чем в адрес любого из нас!.. Боже мой, сводись все к этому, о нем не стоило бы и говорить! Самое скверное, по слухам, в другом — в том, что бог шлема устроил большой шлем всему семейству. Бедная малышка Эрминия втайне обожала его. Мадмуазель Эрнестина де Бомон подтвердит вам мои слова, если захотите. Так уж было предрешено судьбой. Любил ли Мармер Эрминию? Или ее мать? Или обеих сразу? А может быть, не любил ни ту, ни другую? Не считал ли он графиню годной лишь на то, чтобы оплачивать его игру?.. Кто знает? История очень темная. Уверяют только, что мать с ее сухой, как и тело, душой возненавидела дочь, чем ускорила смерть последней».

«Вот оно что! — подхватил я, больше напуганный тем, что мысль моя оказалась верной, чем если бы я до нее не додумался. — Но кто знает это наверняка? Каркоэл был не фат. Он не из тех, кто позволяет себе откровенничать. Никто не сумел ничего выведать о его прошлой жизни. И он вряд ли начал бы с графини де Стасвиль, если бы решил стать доверчив и нескромен».

«Да, — согласился шевалье де Тарсис. — Оба лицемера были под стать один другому. Он исчез так же, как приехал, и никто из нас не мог сказать: „Он был не просто игрок“. Но сколь ни безукоризненны были тон и поведение безупречной графини в свете, горничные, для которых нет героинь, рассказывали, что она запиралась с дочерью и после долгих объяснений обе выходили одна бледнее другой, но Эрминия всегда больше и с заплаканными глазами».

«А у вас нет других сведений и доказательств, шевалье? — осведомился я, чтобы подзадорить его и поглубже во всем разобраться. — Вы ведь знаете цену разговорам горничных… Этак можно узнать кое-что почище и о мадмуазель де Бомон».

«Ах, мадмуазель де Бомон! — воскликнул Тарсис. — Они с графиней не любили друг друга, потому что у обеих был одинаковый склад ума. Поэтому та, что пережила другую, всегда отзывается о покойнице с осуждающим взглядом и коварными умолчаниями. Чувствуется, что она хочет вас убедить в самых ужасных вещах, но знает лишь одну, притом нисколько не ужасную, — что Эрминия любила Каркоэла».

«А это не бог весть как много, — подхватил я. — Если верить признаниям, которыми обмениваются девушки, пришлось бы считать за любовь первую пришедшую им в голову мечту. А в мужчине, подобном Каркоэлу, было, согласитесь, все, что нужно, чтобы навеять такую мечту».

«Верно, — согласился старый Тарсис, — но мы располагаем не только девичьими признаниями. Разве вы не помните… нет, вы были еще слишком ребенком… что графиня де Стасвиль, которая никогда ничего не любила, в том числе и цветы, и я хотел бы посмотреть на того, кто опишет мне ее вкусы, перед концом жизни неизменно носила на поясе букет резеды и что, играя в вист, да и повсюду, обламывала стебельки и грызла их, почему в один прекрасный день мадмуазель де Бомон спросила у Эрминии с насмешливой руладой в голосе, давно ли ее мать стала травоядной».

«Да, припоминаю», — ответил я. И действительно, я никогда не забывал, с каким хищным и свирепо-влюбленным выражением графиня нюхала и грызла цветы из своего букета за той партией в вист, что стала для меня событием.

«Так вот, — пояснил старикан, — это была резеда из великолепной жардиньерки, стоявшей у госпожи де Стасвиль в гостиной. О, времена тогда уже изменились — у нее больше не болела голова от ароматов. Мы ведь знали, что она не терпит цветов после вторых своих родов, когда ее — томно рассказывала она — чуть не отправили на тот свет букетом тубероз.[156] Теперь она любила цветы и неистово гонялась за ними. В ее гостиной было удушливо, словно в теплице, где в полдень еще не подняли стекла. По этой причине несколько деликатных женщин перестали у нее бывать. Вот какие произошли изменения! Но их объясняли ее болезнью и нервами. Когда она умерла и гостиную ее пришлось закрыть, потому что опекун сына графини пристроил в коллеж этого маленького балбеса, который теперь богат, как и полагается дураку, было решено высадить прекрасную резеду прямо в грунт, и знаете что нашли в ящике? Труп младенца, который родился живым…»