Марсель Эме - Вуивра Страница 39

На дороге Арсен встретил Жюльетту. Она шла, повязав голову носовым платком и подняв воротничок мокрой, прилипавшей к девичьим грудям кофточки. Обычно при встрече они не обменивались ни словом, ни взглядом, но сейчас Арсен не смог удержаться и остановился.

— Здравствуй, как дела?

Он смотрел на неё с нежностью. У Жюльетты были глаза лани, удивлённые и влажные от волнения. В это время Мендёры запрягали у себя во дворе быков в повозку с дощатыми стенками. Отец притворился, что ничего не видит. Арман проверял неисправный тормозной механизм. Пока Ненасытная устанавливала на повозку один из бортов, Арман громко сказал ей, кивнув подбородком на парочку, остановившуюся на дороге:

— А твоя болезнь, я смотрю, заразная. Скоро ещё одна окажется в риге.

— Погоди у меня, — отозвался Ноэль, — я тебя научу разговаривать благопристойно.

— Ну вы-то, конечно, заступаетесь за своих шлюх. Вы бы даже гордились, если бы обе ваши дочери легли под братьев Мюзелье. Вы думаете — половина дела уже сделана. А за ней и другой половины недолго ждать. Но только я подхожу к этому не так, как вы. Жюльетта, чёрт тебя дери, а ну иди сюда!

Но Жюльетта и Арсен уже расстались. Их беседа не могла продолжаться долго. Даже самые незначительные слова легко превращались в намёки и так или иначе затрагивали тему, которой они старались избегать. Идя по дороге, Арсен удивлялся самому себе, как это он вот так вдруг взял да остановил Жюльетту. Это его встревожило. Обычно он не поддавался с такой лёгкостью минутным настроениям. А если порой и позволял себе нечто подобное, то делал это в полном согласии с самим собой и впоследствии никогда не жалел о случившемся. Ему показалось, что, беседуя с Жюльеттой, он глядел на занятых своим делом членов семьи Мендёр с какой-то непривычной для него снисходительной добротой. Несчастные, приговорённые, как и он сам, к смерти, они копошились, словно какая-нибудь моль в складках вечности. А Вуивра, спокойная и безразличная, наблюдала, как этот жалкий мирок проплывает перед ней, как он быстро устремляется навстречу своей судьбе, готовясь умереть через какие-нибудь пятнадцать минут. Стерва. Дрянь.

Дома Арсена не ждали. Когда он вошёл на кухню, мать и брат прервали жаркий спор и установилось тяжёлое молчание.

— Что это ещё за хитрость ты придумал с полем Жакрио? — спросил Виктор.

— Я полагаю, мама тебе уже объяснила. Значит, сейчас тебе известно столько же, сколько и мне.

— Я не могу допустить, чтобы ты дарил то, что тебе не принадлежит. А главное, заруби себе на носу, ты не имеешь права принимать решения в одиночку.

— А я и не принимал никаких решений. Я просто сказал маме, что мы не можем отпустить Юрбена, не обеспечив его куском хлеба. Что на её месте я отдал бы ему поле Жакрио, чтобы он обрабатывал его пока у него хватит сил. А мама решит так, как она захочет. И это не касается ни тебя, ни меня. Я всё правильно сказал?

— Да, — согласилась Луиза, — и это правильно. Мы не можем отпускать его ни с чем, чтобы он шёл работать на других. А если у него ничего не будет, ему только это и останется.

— В одиночку вам бы никогда не пришла в голову мысль отдать ему поле. Получается, что всем в доме заправляет он. Он и никто другой.

— Ничем я не заправляю. Я высказываю своё мнение, и всё. Но когда я говорил с мамой, то не предполагал, что моё предложение встанет тебе поперёк горла. Ведь ты выглядел таким великодушным. Возражал против переселения Юрбена. Всегда представлял дело так, будто готов с ним поделиться всем.

Виктор закричал, что ему нужно заботиться о жене и двух детях и что всё остальное для него стоит на втором месте. Его обязанности главы семьи дали ему материал для обстоятельной речи.

— Ты говоришь не по существу, — оборвал его Арсен. — Поле Жакрио принадлежит маме. И что она захочет с ним сделать, то и сделает.

— Возможно, но ведь у меня жена и двое детей…

— Ты это уже говорил. Это меня не интересует.

Арсен и в самом деле никогда не испытывал ни малейшей привязанности к своим племянникам, и его последние слова точно соответствовали этой истине. И Виктору от этого было ещё обиднее. Не в силах совладать с собой, он шагнул к младшему брату и отвесил ему две пощёчины. Луиза, испугавшись, собралась было разнимать сыновей, но её вмешательство оказалось ненужным. Арсен не сделал даже намёка на то, чтобы ответить Виктору.

— Поделом мне, — сказал он матери совершенно спокойно, словно речь шла о перемене погоды.

Виктор, смутившись, не нашёл, что ему сказать.

— Юрбен и Эмилия уже ушли? — спросил Арсен.

— Да, уж, наверное, минут пятнадцать назад, — ответила мать.

— Ладно. Я тоже пошёл.

Арсен вышел из кухни с таким видом, словно ничего не случилось. Слышно было, как он посвистывает во дворе, удаляясь в сторону риги. Он не притворялся, у него и в самом деле было хорошее настроение. Спор с Виктором вернул ему душевное равновесие. Жизнь больше не была ни обманом, ни зрелищем на потеху Вуивре. Нужно было быть ненормальным, чтобы видеть в этой жизни одно лишь текучее время. Она состояла из труда и борьбы, из столкновения разнонаправленных желаний, из движения людей и животных, из любви и тревог, из криков и пощёчин, а Вуивра была лишь малой частью всего этого. Арсен пошёл в ригу, чтобы взять вилы. Не обнаружив их там, он направился в комнату для инвентаря, где ночевала служанка. Когда он подошёл к двери, она бесшумно распахнулась, и в проёме показалась голова Белетты. Арсен обратил внимание на её удивлённый и растерянный вид, и улыбнулся, подумав, что она здесь тайком прикорнула.

— Сколько раз по шесть в пятидесяти четырёх? — спросил он, входя в комнату.

Белетта откинула прядь с щеки, чуть кашлянула, как бы собираясь с мыслями, и ответила:

— Семьдесят два.

19

Однажды воскресным утром в конце августа Арсен пришёл к Вуатюрье и без обиняков заявил ему, что хочет жениться на его дочери. Помолвка Розы с Бейя, сказал он, была заключена в тот самый момент, когда он и сам уже совсем было собирался заявить о своих намерениях, и вот сейчас именно воспоминание об этом разочаровании побуждает его не откладывать дело в долгий ящик, несмотря на то что в такой спешке есть что-то неприличное. Он считал необходимым сообщить о своих намерениях отцу, прежде чем сказать о них Розе, всё ещё находившейся под впечатлением случившейся катастрофы. Вуатюрье удивился, но сама идея такого брака ему нравилась. Он не был до такой степени наивен, чтобы поверить, будто Арсен собирается жениться на его дочери за её красивые глаза. Вуатюрье чувствовал, что этот парень из тех, кто умеет считать, но ведь и два первых жениха тоже не отличались бескорыстием, а Бейя, тот вообще был без царя в голове. В пользу Арсена говорили его хорошее здоровье, любовь к крестьянскому труду, отвращение к расточительности и то, что, не будучи богатым, он не останется без единого франка после смерти матери. Вуатюрье дал своё согласие. Он не собирается принуждать дочь, но в нужный момент словечко за Арсена замолвит.

После беседы, продолжавшейся почти целый час, мужчины вместе спустились к реке, поскольку Вуатюрье нужно было посмотреть, как идут работы по сооружению деревянного пешеходного мостика. По пути они заговорили о Вуивре. В середине августа она исчезла на целых две недели. Во всяком случае никто в деревне её не видел.

Священника её исчезновение очень расстроило. Он упрекал себя в том, что не смог воспользоваться присутствием Вуивры в коммуне, чтобы усилить в своём приходе мистический тонус. Не состоялся даже крестный ход, назначенный на пятнадцатое августа, поскольку эту дату, на которой настаивал главный викарий, отделял от смерти Бейя слишком большой срок, чтобы и без того малая толика усердия и эмоциональности, отличавшая его прихожан, могла удержаться на уровне плодотворного пыла. «Воистину трудно служить одновременно и Господу, и епископату», — отважился со вздохом подумать кюре. Ведь в первое воскресенье, последовавшее за драмой у пруда, ещё всё было возможно. Вуатюрье уступил бы желанию нескольких старых дев, болтовню которых можно было бы выдать за мнение большинства членов коммуны. А вот получив отсрочку и пощупав пульс коммуны, мэр понял, что население вверенной ему территории не станет упрекать его за отказ от крестного хода. Впрочем, церемонию эту он запретил не без тягостных споров с собственной совестью. Накануне пятнадцатого августа, мучимый угрызениями совести, обуреваемый страхом при мысли, что одной ногой он уже стоит в аду, мэр отправился на поезде в Безансон, чтобы исповедоваться в соборе Святого Иоанна, а на следующий день рано утром, дрожа от страха, что его узнают, причастился и выслушал до полудня все мессы, которые только можно было выслушать. В то утро он находился в состоянии экстатического блаженства, освежившего ему душу и вызвавшего слёзы радости. После этого он почувствовал себя настолько умиротворённым и близким к Господу, что во время банкета радикалов в столице департамента мог почти без всякой тревоги хулить его святое имя и подвергать осмеянию церковные истины. К несчастью, Вуивра возвратилась в Во-ле-Девер. Несколько человек сообщили, что видели её, и Вуатюрье стало немного не по себе.