Хасидские рассказы - Ицхок-Лейбуш Перец Страница 39

Y бедняка зуб на зуб не попадает.

— Что за стыд? — спокойно замечает ребе Иехиель. — Счастье, что колесо; монета — кругла, от одного переходит к другому. Сегодня вы у меня одалживаете, а завтра я у вас…

И, говоря так, он достает из-под полы бедняка свою пару серебряных подсвечников.

Ребе Иехиель спокойно ставит их на стол, словно он их впервые видит, и хочет оценить, сколько за них можно дать.

Еврей же хочет бежать, но ноги у него как будто скованы.

— Коротко, голубчик, — спрашивает ребе Иехиель, — сколько вам нужно?

А у того язык не поворачивается.

— Вы, голубчик мой, очень застенчивы… Ну что поделаешь? Буду я за вас говорить, сказано: «ты начни за него».

Дело к Пасхе идет, — скажите, у вас есть на праздники… ну, хоть головой качните: да или нет!

Тот отрицательно кивает головой.

— Так что же? Вовсе не надо быть пророком: лицо выдает вас! Может быть, дочка у вас имеется, на выданье? Да?

Ну, скажите: да или нет?

У несчастного еврея слезы ручьем полились из глаз, он сильно расплакался.

— Глупый человек! — Обращается к нему ребе Иехиель. — Чего вы плачете? Ведь я же вам сказал, колесо вертится.

Но еврей не в силах удержаться. Иехиель делает вид, что сердится и как бы обижен.

— По закону — голубчик мой, я обязан вам помочь, так сказано в Писании, но скажите мне на милость, где сказано, что я должен выслушивать ваш плач?

Еврей напрягает последние силы, чтобы сдержаться, а ребе Иехиель продолжает:

— Я дам вам столько, сколько стоит ваша вещь…

По-моему, вещь эта за глаза рублей полтораста стоит… Я вам дам взаймы рублей семьдесят пять, восемьдесят. Десять рублей на праздники, шестьдесят в приданое дочери, а еще десять как задаток на платья, на расходы по свадьбе, а на остальное Бог поможет.

А если Бог поможет, — добавлял он по обыкновению, — вы уплатите… Я уверен, что вы уплатите!

* * *

Теперь перейдем к внуку ребе Зиселе.

Как-то раз, в праздничный день, ученик мой Ицык стал меня упрашивать пойти с ним осмотреть фабрику отца. Ему хочется показать мне удивительные и дорогие машины.

Я ему не мог отказать; день свободный, и я иду.

На фабрику мы вошли узеньким коридором, где двоим нельзя рядом пройти, а лишь один за другим. Оттуда мы пробрались на большой двор, а со двора уже на фабрику. На фабрике еще больший простор, чем на дворе.

Фабрика полна станками. За каждым станком стоит рабочий. Станок мечется из стороны в сторону, а вместе со станком мечется и рабочий. И станок вместе с рабочим производят впечатление одного тела в припадке падучей, которое мечется из стороны в сторону…

А где душа этого тела? Пар! Это он двигает ремни, окружающие каждый станок…

Кроме пара, здесь тело не имеет души, ни сам станок, ни рабочий, который подражает станку; у них нет души, нет воли, нет сознания…

Так мне кажется!

Ученик мой хочет мне объяснить и рассказать, что здесь происходит, что вырабатывается, как вырабатывается, но я не слышу, меня пугают эти стучащие истуканы…

Я глохну от шума и грохота…

Море голосов, ураган шумов и стуков… Скрипит, шипит, скрежещет зубами…

И страшная мысль пронизывает мозг мой:

Приди сюда, в этот ад, наши величайшие пророки… Иеремия, Исайя… даже сам Моисей, открой они рот и захоти что-нибудь сказать — перекричали бы они этот ад?

Услыхала ли бы их хоть одна истерзанная душа?

Нет, наверно нет! — думаю я и выбегаю, обливаясь холодным потом от страха.

И мы снова идем по узенькому коридору, и вдвоем с Ицыком мы не можем пройти…

— Почему здесь так узко? — спрашиваю я.

— Здесь обыскивают рабочих, — отвечает Ицык — одного за другим обыскивают…

— Зачем?

— Воруют с фабрики… инструменты… товары…

— Воры они, что ли?

— Не все, помилуй Бог! Но на некоторых падает подозрение!..

— Ну, а если подозрение падает на некоторых, зачем всех обыскивают?

— Отец мой говорит, что нельзя конфузить, а потому обыскивают даже мастеров…

* * *

Это тоже принцип «не конфузить», но по совершенно иной системе!

Проклятие

Богачка эта была знатного происхождения, как со своей стороны, так и со стороны своего мужа — богача.

Была она еще красавицей, а потому держала себя гордо, корчила из себя, как принято говорить, важную персону, и с прочими женщинами города не хотела иметь ничего общего.

Ни на какое торжество ни к кому она не ходила, а у нее самой никакого торжества еще не случалось — несмотря на то, что ома уже несколько лет была замужем, детей у нее не было.

И вот, когда муж ее, купец, уезжал по своим делам в Лейпциг, оставалась она одна-одинешенька во всем доме, большом и богатом доме, шагала из угла в угол и не знала, что с собой делать.

Читать душеспасительные или иные книги ей не хотелось; на рояле в еврейских домах еще тогда не играли; книжек для женщин тогда еще не было; слугу и двух горничных, которые служили у нее, она держала подальше от себя. Без зова никто не смел показаться. И она по целым дням простаивала у ящика с драгоценностями, играла золотыми и бриллиантовыми вещичками, которые были у нее, и смотрела, как камни играют. Примерит и снимет, снова оденет и снова снимет. Лишь бы время коротать.

Когда это надоедало ей, она подходила к гардеробу, перебрасывала все свои шелковые, атласные и бархатные платья.

И так она коротала дни, в ожидании приезда мужа из Лейпцига.

Но как-то раз муж задержался, и к сроку своего обычного приезда он отправил ей письмо, в котором сообщал, что дела задержали его… С Божьей помощью он сделал хорошие дела, и его страшно огорчает то обстоятельство, что он не может вовремя приехать.

И так как он полагает, что ее это тоже огорчает, то он хочет обрадовать ее и посылает ей горностаевый мех, дорогой горностаевый мех, по пятнадцать золотых шкурка.

Несколько дней спустя, богачка получила горностаевый мех и принялась делать себе шубу.

Во-первых, мех ей очень понравился; во-вторых, есть дело, и она не будет помирать от скуки.

Отдать мех ремесленнику она боится, как бы не украли. И посылает она за портным, чтоб тот сшил ей шубу