Джейн Остин - Замок Лесли Страница 4

− Ну-с, мой дорогой Уильям, что ты думаешь об этих двух девицах? Они оказались гораздо миловиднее, чем я думала. Впрочем, ты сочтешь, что я пристрастна к дочерям своего мужа, и, наверно, будешь прав… Они и в самом деле так похожи на сэра Джорджа…

− Дорогая Сьюзен! — вскричал он, не скрывая своего изумления. — Неужели ты и в самом деле полагаешь, что у них есть хотя бы малейшее сходство со своим отцом?! Он ведь так нехорош собой!.. Ой, прости меня… Я совершенно забыл, с кем говорю…

− Пожалуйста, не извиняйся, — ответила я. — Всему миру известно, что сэр Джордж чудовищно уродлив. Уверяю тебя, я тоже всегда считала его безобразным.

− В отношении сэра Джорджа и его дочерей, — возразил Уильям, — ты говоришь удивительные вещи. В самом деле, не можешь же ты и вправду считать своего мужа таким уродом? Не верится также, чтобы ты действительно усматривала сходство между ним и обеими мисс Лесли, — по-моему, они совершенно на него не похожи и замечательно красивы.

− Даже если ты считаешь сестер красавицами, это вовсе не доказательство того, что красив и их отец, ведь если они абсолютно на него не похожи и при этом очень красивы, то получается, что он крайне невзрачен, не так ли?

− Вовсе нет, — ответил Уильям. — Ведь то, что красиво в женщине, в мужчине может быть отталкивающим.

− Но ведь ты же сам, — возразила я, — всего несколько минут назад сказал, что собой он очень дурен.

− О мужской красоте мужчины судить не в состоянии! — воскликнул он.

− Нет на свете такого мужчины и такой женщины, которые бы сказали, что сэр Джордж хорош собой.

− Что ж, — сказал он, — не будем больше спорить о его внешности. То же, что ты думаешь о его дочерях, и в самом деле странно. Если я тебя правильно понял, ты сказала, что они оказались миловиднее, чем ты думала, не правда ли?

− А что, по-твоему, это не так?

− Мне кажется, что ты шутишь, когда говоришь о них такое. Неужели ты и впрямь не считаешь, что сестры Лесли очень красивые молодые женщины?

− О Боже! Конечно нет! — вскричала я. — Я считаю их ужасными дурнушками!

− Дурнушками? — искренне удивился он. — Моя дорогая Сьюзен, прости, но это сущий вздор! Скажи, что именно тебе не нравится в их внешности?

− Нет ничего проще, — ответила я. — Давай начнем со старшей, с Матильды. Ты не передумал, Уильям? — И я хитро посмотрела на него, ибо мне хотелось его пристыдить.

− Они так похожи друг на друга, — сказал он, — что, по всей видимости, недостатки одной являются недостатками обеих.

− Так вот, начну с того, что обе они несообразно высокого роста!

− Во всяком случае, выше тебя, — сказал он с ядовитой улыбочкой.

− Не знаю, — сказала я, — мне это не бросилось в глаза.

− Хотя они, — продолжал он, — и в самом деле выше среднего роста, и та и другая отлично сложены… И потом, ты не можешь не признать, глаза у них очень красивые.

− Про женщин подобных статей я бы никогда не сказала «отлично сложены». Что же до их глаз, то обе они такого исполинского роста, что мне пришлось бы встать на цыпочки, чтобы выяснить, красивые у них глаза или нет.

− Что ж, — ответил он, — может, и хорошо, что ты не стала вставать на цыпочки, — блеск их глаз мог бы тебя ослепить.

− Не то слово, — сказала я не дрогнувшим голосом, ибо, поверь мне, моя дорогая Шарлотта, я ничуть не обиделась, хотя из того, что последовало, можно заключить, что Уильям с самого начала делал все возможное, чтобы меня обидеть. Подойдя ко мне и взяв меня за руку, он сказал:

− У тебя такой мрачный вид, Сьюзен, что мне кажется, я тебя обидел!

− Обидел?! Меня?! Дорогой брат, как ты только мог подумать такое?! — отпарировала я. — Вовсе нет! Уверяю тебя, я ничуть не удивлена, что ты столь рьяный ценитель красоты этих девушек…

− Имей в виду, — перебил меня Уильям, — наш спор о них еще не закончился. Что, скажи на милость, тебя не устраивает в их цвете лица?

− Они обе бледны, как привидения!

− Вот уж нет! Щеки у них всегда розовые, а после прогулки румянец еще ярче.

− Да, но когда идет дождь, а идет он в этой части света каждые полчаса, им остается лишь бегать взад-вперед по этим жутким, ветхим галереям, отчего особенно не раскраснеешься.

− Что ж, — ответил мой братец, не скрывая раздражения и глядя на меня сверху вниз, — даже если им и не хватает румянца, румянец этот, по крайней мере, не искусственный.

Это было уж слишком, дорогая Шарлотта. Я сразу же поняла, на что он намекал. Но ты-то знаешь, ты ведь не раз была свидетелем того, как часто я противилась румянам и сколько раз я говорила тебе, что терпеть их не могу. Я и сейчас отношусь к ним точно так же… Так вот, не желая выслушивать всю эту клевету, я немедленно вышла из комнаты и, запершись в своей комнате, села писать тебе это письмо. Какое же оно получилось длинное! Когда я вернусь в Лондон, не жди от меня столь же пространных посланий: писать письма, пусть даже Шарлотте Латтрелл, есть время только в замке Лесли! Издевательский взгляд Уильяма стоял у меня перед глазами, поэтому я никак не могла заставить себя дать ему совет относительно его увлечения Матильдой, отчего, собственно, я и завела сегодня этот разговор. Теперь же у меня не осталось никаких сомнений, что он питает к ней безумную страсть, а потому я не стану впредь приставать с советами ни к нему, ни к его пассии.

Прощайте, моя дорогая.

Искренне Ваша Сьюзен Л.

Письмо седьмое

Мисс Ш. Латтрелл — мисс М. Лесли.

Бристоль, 27 марта.

Письма, которые я получила на этой неделе от тебя и от твоей мачехи, очень меня повеселили: вы обе, я вижу, ужасно завидуете красоте друг друга. Как странно, что две хорошенькие женщины, да еще мать и дочь, и дня не могут прожить под одной крышей, не испытывая взаимной ревности. Пойми: вы обе очень красивы, и довольно об этом. Вероятно, письмо это следует послать по адресу «Портмен-сквер», куда, надо полагать, вы уже приехали, о чем ты (как бы ни была велика твоя любовь к замку Лесли) наверняка ничуть не жалеешь. Что бы там ни говорили об изумрудной зелени полей и живописных сельских пейзажах, я всегда придерживалась того мнения, что Лондон с его развлечениями, должно быть, не так уж и плох, если оставаться в нем ненадолго, а потому была бы очень счастлива, если бы матушкин доход позволял привозить нас зимой в столицу. Больше же всего мне всегда хотелось попасть в Воксхолл, чтобы увидеть собственными глазами, в самом ли деле там, как нигде, умеют тонко нарезать холодную говядину. Сказать по правде, у меня есть подозрение, что мало кто умеет резать холодную говядину так, как это делаю я; а впрочем, было бы странно, если б после стольких усилий с моей стороны я этим искусством не овладела. Матушка всегда считала своей лучшей ученицей меня; батюшка же, покуда был жив, предпочитал Элоизу. И то сказать, более разных характеров, чем у нас с сестрой, не бывает. Мы обе любили читать, однако она предпочитала труды по истории, а я — кулинарные рецепты. Она любила рисовать, а я — ощипывать кур. Никто не мог лучше спеть песню, чем она; точно так же, как никто не может лучше испечь пирог, чем я… И так продолжалось до тех пор, пока мы не повзрослели. Изменилось только одно: всегдашние споры о том, чьи занятия предпочтительнее, более не ведутся. Мы уже давно договорились восхищаться занятиями друг друга; я всегда с удовольствием слушаю ее пение, она с не меньшим удовольствием поедает мои пироги. Так, во всяком случае, обстояло дело до того дня, когда в Сассексе объявился Генри Гарви. Прежде чем его тетушка обосновалась в наших краях, куда она, как тебе известно, переехала около года назад, его визиты к ней случались не часто, да и продолжались не слишком долго. Когда же она переехала в Холл, который находится неподалеку от нашего дома, визиты эти сделались куда более частыми и продолжительными. Это, как ты догадываешься, не могло понравиться миссис Диане, которая является заклятым врагом всего, что не благопристойно, всего того, что не соответствует правилам хорошего тона. Она была настолько недовольна поведением своего племянника, что я сама слышала, как она бросала ему в лицо такие обвинения, которые, не разговаривай он в эти минуты с Элоизой, наверняка бы очень его расстроили. В это время и произошли изменения в поведении моей сестры, о которых я вскользь упомянула. С этих пор она больше не соблюдала нашего с ней договора восхищаться трудами друг друга, и, хотя я, со своей стороны, с готовностью аплодировала любому сельскому танцу, который она исполняла, даже ее любимый пирог с голубятиной, мною испеченный, не вызывал у нее ни единого слова одобрения. Этого, конечно, было достаточно, чтобы вывести из себя любого, однако я оставалась хладнокровной, как заварной крем, и, замыслив отомстить, преисполнилась решимости молчать и ни в чем ее не упрекать. Мой план мести состоял в том, чтобы вести себя с сестрой точно так же, как и она со мной, и, даже если она напишет мой портрет или сыграет Мальбрука (единственную мелодию, которая мне по-настоящему нравилась), сказать ей всего лишь: «Спасибо, Элоиза». И это при том, что много лет подряд, что бы она ни играла, я то и дело выкрикивала: «Bravo, Bravissimo, Encore, Da capo, Allegretto, Con expressione и Poco presto», а также многие другие чужеземные слова, которые, как уверяет Элоиза, выражают восхищение. Вероятно, так оно и есть; некоторые из них я вижу на каждой странице нотных альбомов — в этих словах, надо полагать, выразились истинные чувства композитора.