Альфонс Доде - Необычайные приключения Тартарена из Тараскона (пер. Митрофан Ремезов) Страница 4

— Само собою разумѣется, зналъ… Только… Только прошу внимательно выслушать нижеслѣдующее.

Надо разъ навсегда установить правильный взглядъ на то, что жители сѣвера называютъ хвастовствомъ и ложью южанъ. На югѣ нѣтъ лгуновъ, во всякомъ случаѣ тамъ лгуновъ не больше, чѣмъ гдѣ бы то ни было. Южанинъ не лжетъ; онъ ошибается. Онъ не всегда говоритъ правду, но самъ онъ думаетъ, что сказанное имъ — правда. Сказанная же имъ неправда не есть, все-таки, ложь, — это своего рода миражъ… Да, миражъ! Чтобы вполнѣ понять меня, поѣзжайте на югъ, и вы своими глазами увидите. Вы увидите удивительный край, гдѣ солнце все переиначиваетъ по-своему, всему придаетъ неестественно-большіе размѣры. Вы увидите крошечные холмы Прованса, не превышающіе Монмартра, и они вамъ покажутся гигантскими горами; вы посмотрите на Maison Carrée въ Нимѣ, крошечную бездѣлушку, и она вамъ покажется больше собора Notre-Dame. Вы увидите… Да что тамъ толковать! На югѣ всего только и есть одинъ единственный лгунъ, это — южное солнце. На что оно ни кинетъ свой лучъ, оно все преувеличиваетъ!… Что такое была Спарта въ самое славное время своего могущества? Плохое мѣстечко. Что такое были Аѳины? На лучшій конецъ — уѣздный городокъ. И, однако же, въ исторіи они намъ представляются громаднѣйшими городами. А все южное солнце…

Послѣ этого объясненія, надѣюсь, васъ перестанетъ удивлять, что солнце, грѣющее Тарасконъ, съумѣло превратить брюкву въ боабабъ, а человѣка, чуть не уѣхавшаго въ Шанхай, въ человѣка, побывавшаго въ Шанхаѣ.

VIII

Звѣринецъ Митена. — Африканскій левъ въ Тарасконѣ. — Потрясающій торжественный моментъ

До сихъ поръ мы разсказывали читателю о Тартаренѣ въ его скромной долѣ, когда слава еще не отмѣтила его своимъ лобзаніемъ и не обвила его головы неувядаемымъ лавромъ, мы разсказывали о его героическихъ порывахъ, нечтахъ, разочарованіяхъ и надеждахъ, теперь же перейдемъ прямо къ блестящимъ страницамъ его исторіи и въ событіямъ, долженствовавшимъ имѣть рѣшающее значеніе въ необычайной судьбѣ этого человѣка.

Разъ вечеромъ у оружейника Костекальда Тартаренъ объяснялъ нѣсколькимъ любителямъ, какъ обращаться съ только что появившимся въ продажѣ игольчатымъ ружьемъ. Вдругъ отворяется дверь, вбѣгаетъ одинъ изъ охотниковъ по фуражкамъ и, едва переводя духъ, кричитъ: «Левъ!… левъ!…» Всеобщее недоумѣніе, ужасъ, шумъ, толкотня. Тартаренъ насаживаетъ на винтовку штывъ, Костекальдъ кидается запирать двери. Всѣ окружаютъ охотника, разспрашиваютъ, требуютъ подробностей, торопятъ. Дѣло оказывается вотъ въ чемъ: проѣздомъ съ ярмарки въ городѣ остановился звѣринецъ Митена и расположился въ сараѣ на площади; въ звѣринцѣ есть удавы, тюлени, крокодилы и великолѣпный африканскій левъ.

Африванскій левъ въ Тарасконѣ! Ничего подобнаго не видано, не слыхано съ основанія города. И надо было видѣть, какъ гордо поднимали головы наши охотники по фуражкамъ, какъ сіяли ихъ лица, какъ крѣпко они пожимали другъ другу руки въ лавкѣ оружейника Костекальда. Впечатлѣніе было такъ сильно, такъ неожиданно, что никто не могъ сказать ни слова, — ни даже самъ Тартаренъ. Съ поблѣднѣвшимъ, нервно вздрагивающимъ лицомъ, съ игольчаткою въ рукахъ онъ стоялъ у прилавка, погруженный въ глубокую думу. Африканскій левъ, настоящій левъ тутъ, близко, въ двухъ шагахъ! Левъ… вѣдь, это что же такое? Это сильнѣйшій и страшнѣйшій изъ звѣрей, это царь пустыни, дичь героевъ, о которой едва осмѣливалось мечтать его воображеніе, — это… это, вѣдь, первый, пожалуй, между ними, между тѣми, съ кѣмъ онъ такъ долго, такъ пламенно и такъ тщетно жаждалъ встрѣчи.

Левъ, чортъ возьми, да еще африканскій! У Тартарена захватило дыханіе; горячая волна крови прилила къ лицу, въ глазахъ вспыхнуло пламя. Судорожнымъ движеніемъ онъ вскинулъ ружье на плечо и, обращаясь къ храброму начальнику гарнизонной швальни, проговорилъ громовымъ голосомъ: «Идемъ, капитанъ!»

— Ээ!… Вы… вы ружье-то!… Вы уносите мое игольчатое ружье! — робко заговорилъ было осторожный Костекальдъ.

Но Тартаренъ былъ уже на улицѣ; за нимъ гордою поступью выходила изъ лавки толпа охотниковъ по фуражкамъ.

Когда они пришли въ звѣринецъ, тамъ уже было много публики. Тарасковцы, народъ героическій, но давно лишенный всякихъ зрѣлищъ, такъ и ринулись въ балаганъ. Толстая мадамъ Митенъ была въ полномъ удовольствіи. Въ африканскомъ костюмѣ, съ хлыстомъ въ голыхъ по локоть рукахъ, украшенныхъ желѣзными браслетами, она встрѣчала посѣтителей и своими двойными мускулами производила на тарасконцевъ не меньшее впечатлѣніе, чѣмъ ея пресмыкающіеся и четвероногіе пансіонеры.

Приходъ Тартарена съ ружьемъ на плечѣ сразу охладилъ публику. Благодушные обыватели, спокойно прогуливавшіеся передъ клѣтками, безъ оружія, безъ малѣйшей тревоги, не предполагая даже возможности какой-либо опасности, поддались весьма естественному чувству страха, когда увидали извѣстнаго своею храбростью Тартарена съ смертоноснымъ оружіемъ въ рукахъ. Должно быть, дѣло не ладно, если уже онъ, этотъ герой… Въ одно мгновеніе вся толпа отхлынула отъ клѣтокъ. Дѣти завопили со страха, дамы бросились къ дверямъ. Аптекарь Безюке совсѣмъ ушелъ, сказавши, что добѣжитъ лишь до дому захватить ружье.

Мало-по-малу, однако, видъ Тартарена ободрилъ пугливыхъ. Спокойно, съ гордо поднятою головой, неустрашимый Тартаренъ обошелъ весь балаганъ, не посмотрѣвши даже на чанъ, въ которомъ полоскался тюлень, бросивъ лишь презрительный взглядъ на длинный ящикъ съ дремлющимъ удавомъ, и остановился передъ клѣткою льва.

Потрясающій, торжественный моментъ! Сошлись лицомъ въ лицу левъ тарасконскій съ африканскимъ львомъ. Съ одной стороны, не знающій страха Тартаренъ, готовый къ нападенію и отпору съ игольчатою винтовкой въ рукахъ, съ другой — левъ, сынъ африканскихъ пустынь, лѣниво растянулся на соломѣ, положивши громадную косматую голову на переднія лапы. Оба спокойны и какъ бы вымѣриваютъ другъ друга взглядомъ. И странная вещь: видъ ли оружія обезпокоилъ льва, или онъ зачуялъ въ новомъ посѣтителѣ страшнаго врага, звѣрь, до сихъ поръ смотрѣвшій на тарасконцевъ съ величайшимъ презрѣніемъ, началъ выказывать явные признаки тревоги и гнѣва. Онъ началъ съ того, что фыркнулъ раза два, потомъ глухо зарычалъ, выпустилъ когти, расправилъ лапы, наконецъ, всталъ, поднялъ голову, встряхнулъ желтою гривой, раскрылъ свою громадную пасть и грозно заревѣлъ на Тартарена.

Крикъ ужаса былъ ему отвѣтомъ. Обезумѣвшіе отъ страха тарасконцы кинулись къ дверямъ, — женщины, дѣти, охотники по фуражкамъ, самъ Бравида, храбрый начальникъ швальни, — всѣ безъ исключенія. Только одинъ, одинъ Тартаренъ изъ Тараскона не двинулся съ мѣста. Онъ по-прежнему стоялъ передъ клѣткой, спокойный, готовый къ нападенію и отпору, гордо и презрительно оттопыривши нижнюю губу. Черезъ минуту, когда охотники по фуражкамъ, нѣсколько ободренные его непоколебимостью и крѣпостью желѣзной рѣшетки, приблизились къ своему вождю, они разслышали его слова:

— Да… это охота!

Въ этотъ день Тартаренъ не сказалъ больше ни слова.

Странное дѣйствіе миража.

Въ этотъ день Тартаренъ не сказалъ больше ни слова; только на грѣхъ-то онъ уже сказалъ слишкомъ много. На слѣдующій день весь городъ только и говорилъ о скоромъ отъѣздѣ Тартарера въ Алжиръ на охоту за львами. Вы сами, дорогой читатель, можете по совѣсти засвидѣтельствовать, что онъ и не думалъ говорить ничего подобнаго; но, знаете, дѣйствіе миража…

Словомъ, весь Тарасконъ толковалъ объ отъѣздѣ Тартарена, какъ о дѣлѣ рѣшеномъ. Знакомые, встрѣчаясь въ клубѣ, очень серьезно и съ озабоченнымъ видомъ спрашивали другъ друга:

— Слышали новость?

— Что такое? Отъѣздъ Тартарена въ Африку? Знаю, давно знаю!

Всѣхъ болѣе въ городѣ былъ удивленъ этимъ неожиданнымъ отъѣздомъ самъ Тартаренъ. И, — о, человѣческое тщеславіе! — вмѣсто того, чтобы просто-напросто отвѣтить, что онъ никуда не собирается ѣхать и никогда не думалъ отправляться въ Африку, бѣдняга Тартаренъ на предложенный ему въ первый разъ вопросъ о его путешествіи отвѣтилъ уклончивыми недомолвками:

— Ну… то-есть… можетъ быть… оно, конечно…

На слѣдующій разъ, нѣсколько освоившись съ этою мыслью, онъ сказалъ:

— Весьма возможно… и даже вѣроятно…

Въ третій не выдержалъ и отвѣтилъ:

— Да, это рѣшеное дѣло!

Наконецъ, какъ то вечеромъ въ клубѣ и потомъ у Koстекальда, подогрѣтый гоголь-моголемъ, увлеченный выраженіями удивленія и восторга, опьяненный тѣмъ впечатлѣніемъ, какое производило на всѣхъ извѣстіе объ его поѣздкѣ, несчастный положительно заявилъ, что ему прискучила охота по фуражкамъ и что онъ въ самомъ непродолжительномъ времени отправляется стрѣлять громадныхъ африканскихъ львовъ.

Это заявленіе было встрѣчено оглушительными криками «ура!» Затѣмъ былъ опять поданъ гоголь-моголь, послѣдовали крѣпкія рукопожатія, поцѣлуи, процессія съ факелами, серенада передъ маленькимъ домикомъ съ боабабомъ.