Кальман Миксат - Черный город Страница 41

— Вот, если вам угодно. Я ведь тоже когда-то был солдатом.

Однако Бибок презрительно отмахнулся:

— Не дурите! Не хочу я начинать с такого кровопролития свою службу у его превосходительства.

И, отказавшись от поединка, он принялся стаскивать с себя свои лохмотья, небрежно разбрасывая их во все стороны. Однако Валкани, пристально следивший за тем, чтобы они случайно не очутились вместе с хранившейся в арсенале одеждой, концом пики собрал в кучу сброшенное тряпье, а затем поддел его на острие пики и затолкал в топку печи. ("Не в запахе дело, — объяснял он позднее, — ведь запах горелой одежды мне еще противнее, и не в том, что это рубище ни гроша не стоит, а просто я опасался, что в нем сидят кое-какие жители".) Жига быстро переоделся, — только желтые сапоги со шпорами ссохлись и заставили его помучиться, но, наконец, под аккомпанемент обычных в этих случаях возгласов: "А чтобы вашему прежнему хозяину провалиться в преисподнюю, если он туда еще не попал", он натянул эти сапоги на ноги.

Набросив на плечи бекешу, Бибок выпятил грудь и, самодовольно покачивая станом, уже примирительным тоном спросил:

— Ну, как? Красив?

— Совсем другим человеком стали! — равнодушно подтвердил кастелян. — Теперь вас и родной отец не узнает!

— Я думаю! — горделиво отвечал Бибок. — Вот только хорошо бы соскоблить с моего котелка лишний мох. Нет ли у вас, милейший, кого-нибудь, кто мог бы слегка подстричь мне волосы и бороду.

— Есть, конечно. Старый Йошка!

— Будьте добры, как только мы выберемся из этого лабиринта, позовите мне вашего цирюльника.

— Он — не цирюльник, он — чабан.

— А где же он обучился своему ремеслу?

— Как где? Так ведь он же всю жизнь стрижет баранов.

— А вы, приятель, как я посмотрю, ехидный и наглый дядя!

Очутившись в ладно скроенной одежде, Бибок, по-видимому, почувствовал себя юным повесой и даже назвал «дядей» кастеляна, который был гораздо моложе его: грубоватый тон господина Валкани задевал Бибока, но вместе с тем напоминая, что с этим человеком ему не следует ссориться.

Когда они спустились вниз, кастелян провел Бибока в каморку чабана, где старый Йошка, вооружившись овечьими ножницами, без лишних слов приступил к исполнению своих обязанностей.

— Помни, с кем имеешь дело! — грозно предупредил чабана «полковник». — Если порежешь или подстрижешь лесенкой, считай себя покойником!

Перепуганный чабан стриг Бибока осторожнее, чем самого дорогого тонкорунного барана, но зато и работа удалась на славу. Закончив стрижку, старик взглянул на преображенную голову Бибока и пришел в восхищение:

— Вот как славно получилось!

"Полковник" тоже остался доволен и принялся шарить в карманах своего нового одеяния в надежде, что кто-нибудь из прежних владельцев костюма забыл в нем хоть один медный пятак и можно будет дать на чай чабану. Но в карманах ничего не нашлось, это явно вывело Бибока из себя, и, будто досадуя на свою забывчивость, он воскликнул:

— Ну, так и есть! Всю мелочь я забыл в своей старой одежде! Ладно, придется ограничиться одним "спасибо".

— Из «спасиба» шубы не сошьешь, — недовольно проворчал чабан.

Когда Жигмонд Бибок возвратился в кабинет вице-губернатора, его и в самом деле не узнал родной отец, уже державший в руках заготовленный договор и нетерпеливо поджидавший сына. При виде нарядного, бравого военного с бряцающей саблей на боку, подслеповатый старик почтительно поднялся, приняв гостя за "какую-то важную шишку", а когда тот обратился к нему голосом Жиги с вопросом: "Ну как, отец, готов договор?" — старый Бибок принялся испуганно оглядываться по сторонам: откуда мог исходить сыновний голос, если в комнате нет ни души, кроме него, Винце Бибока, да чужого блестящего рыцаря? И беднягу охватил суеверный страх. В конце концов все выяснилось, и оба Бибока уже приготовились заключить в присутствии вице-губернатора полюбовную сделку, подписав договор о передаче имения Бибоку-младшему и выплате семье Бибока-старшего пожизненной ренты, но вдруг Гёргей разорвал текст договора, так как оказалось, что старик продиктовал писцу, а тот с его слов записал, что Жигмонд Бибок отказывается от всяких претензий на свою бывшую жену, урожденную Жужанну Флатт, в настоящее время жену Винце Бибока.

— Не позволю вносить в договор ничего, что противоречит закону и нравственности, — заявил вице-губернатор. — Разве женщина — вещь, которая может быть предметом купли и продажи? Нет, такое (весьма подвижное!) «недвижимое» ни продать, ни сдавать в аренду нельзя.

Пришлось Бибокам ждать, пока писаря переделают договор, чтобы в нем ни словом не упоминалось о жене. Для чего же даны человеку веки и ресницы, если не для того, чтобы он мог при желании открыть или, напротив, закрыть глаза? Volenti поп fit injuria [Свершающееся с человеком по его доброй воле не может быть противозаконным (лат.)]. Если Жигмонду Бибоку не нужна жена, а этой жене не нужен Жигмонд Бибок и, наоборот, Винце Бибок и Жужанна Бибок не могут жить друг без друга, зачем же мучить троих людей только ради того, чтобы принести жертву ненасытному Молоху — закону?

В старину венгерские магнаты по-своему понимали правосудие. В поисках справедливости они листали не кодексы, но страницы жизни тех, кто к ним обращался за правосудием. Не было в те времена еще и прокуроров. Государственная мудрость тогда еще не сошла с ума и не начала плодить ученых законников, которые вместо того чтобы устранять, на благо государства, недоразумения, недоговоренность и споры между людьми, поддерживают их, углубляют и увеличивают. В те дни все было иначе. В судейских креслах сидели тогда настоящие патриархи, мудрецы, взвешивавшие все обстоятельства дела, властители, а не жалкие рабы статей и параграфов! Законы тогда были несовершенными, примитивными, зато их блюстители — здравомыслящими, авторитетными людьми. Так для чего же им было всегда и во всех случаях преклоняться перед несовершенными законами? Прежде судьи были лучше законов, и, значит, они сами (а не тень его королевского величества) судили, рядили на своем родном языке и по своему собственному разумению. С тех пор законы, как видно, сделались лучше судей, и все переменилось.

Но в описываемый мною день вице-губернатор Гёргей был убежден, что совершил богоугодное деяние, оградив беспомощного старика и милую женщину от посягательств негодяя. Ведь для него было несомненно, что Жигмонд Бибок прошел огонь, воду и медные трубы и, как губка, впитал в себя все дурное, встречавшееся на его пути. Вместе с тем Гёргей радовался, что нашел применение этому опустившемуся, беспутному бродяге, который мог натворить бед в селе, а вместо этого будет теперь командовать отрядом солдат-наемников. Умелое руководство в том и состоит, чтобы направить все, в том числе и злые силы, на полезные дела. Даже саранча, этот бич божий, собранная в мешки и высушенная на солнце, превращается в отличное лакомство для домашней птицы, — иными словами, саранча из пожирателя пищи сама становится пищей.

Однако Пал Гёргей ошибался, полагая, что можно раз и навсегда уладить дело, в котором главную роль играет женщина. Правда, первый день прошел благополучно. «Полковник» Бибок нанес визиты господам Фехерам и Валлаи. Он шествовал по улице с важным, горделивым видом. Говорят, он даже спросил у одного старого крестьянина, Габора Керцеля, где находится поповское подворье, так как собирался навестить его преподобие, на что старик Керцель почтительно ответил:

— Там же, где и раньше. Да вы, наверное, и сами помните еще, господин Жига.

— Очень нужно мне помнить всякий курятник! — заносчиво возразил "полковник".

В селе теперь было о чем посудачить. Что-то будет? И как? Вот путаница! Одни утверждали, что Жига Бибок вернулся домой бродягой-оборванцем, другие же клялись всеми святыми, будто он прибыл в богатейшем наряде, что тебе король — сплошь позументы да вышивки. "Богомерзкое страшилище, вся рожа исполосована шрамами!" — говорили одни; а другие не могли нахвалиться: "Стройный, как тополь, человек, на мужественном лице следы рыцарских ран!" Вот и разберись тут: кто прав, кто нет. А ведь и те и другие говорили правду, — все зависело от того, когда они повстречали Бибока. В обоих же видах довелось лицезреть Бибока только его жене. А к вечеру все местные дворяне заявились к ним в дом с ответным визитом: надо ж посмотреть, что у них там делается. Одним словом, у Бибоков началось столпотворение. Старый Винце был весел и счастлив. Всех приходивших оставлял ужинать и то и дело повторял: "Без вести пропал мой сын, да вот вернулся! Выпьем же за его возвращение". (Этому тосту люди удивлялись еще больше.) Жужанне Бибок пришлось немало похлопотать, стряпая ужин. А за ужином (по крайней мере, так клятвенно утверждает госпожа Фехер) Жигмонд Бибок все время жал под столом ножку юной Эстер Валлаи, вдове Пала Перле. Вдовушка молча терпела, а может быть, даже отвечала ему тем же; в конце концов, отведав доброго вина, компания совсем развеселилась, и одного из младших сыновей старого Бибока послали на гёргейский двор за старым чабаном Йошкой, попросить, чтобы он немедленно пожаловал на гулянку со своей волынкой. Пошло тут веселье да танцы, и только рассвет положил пиршеству конец, а Жигмонд Бибок чуть до смерти не закружил молодую вдовушку Валлаи, не забыв, впрочем, пройтись разок по кругу и с бывшей своей женой. Странно как-то было все это. В особенности, когда он отплясывал с женой. Младшие сыновья Винце Бибока смотрели на Жигу, словно тигрята, приготовившиеся к прыжку. А старый Винце хохотал и хлопал в ладоши, в такт волынке. Сразу видно было: старик захмелел и уже не понимает, что делает.