Эрнест Хемингуэй - Проблеск истины Страница 43

— Mon flanc gauche est protege par une colline, — сказал я, вспомнив молодость. — J'ai les mittrailleuses bien places. Je me trouve tres bien ici et je reste.[5]

— He ищи убежища в иностранном языке, — ответил Джи-Си. — Давай-ка еще по стаканчику, и съездим померяем твой выстрел, пока мои головорезы заканчивают утренний туалет и готовятся выйти на большую дорогу.

— Ты читал «Сержанта Шекспира»?

— Нет.

— Я тебе дам. Мне ее подарил Дафф Купер. Это его вещь.

— Не мемуары?

— Нет.

Мы тогда читали мемуары Купера по кусочкам, в журнальном варианте: тоненькие бумажные буклеты прибывали самолетами в Энтеббу, а оттуда в Найроби. Мне эта редакция не очень нравилась. А вот «Сержант Шекспир» пришелся по душе. Я вообще любил Даффа Купера, за вычетом его жены. Увы, в мемуарах концентрация жены была очень высока, и мы читали их через силу.

— Когда начнешь писать мемуары, Джи-Си? — спросил я. — Смотри, к старости все забудешь.

— Пока не планировал.

— А зря. Из старой гвардии уже почти никого не осталось. Начни с ранних событий, застолби первые несколько томов. «Детство в далекой Абиссинии», например, будет хорошим началом. Университет и богемный лондонский период можно пропустить. Переходи сразу к «Юности в племени Фузи-Вузи», затем к ранним годам на должности егеря. И не мешкай, а то все забудешь.

— Разрешишь позаимствовать твой чеканный стиль, отточенный в романе «Внебрачная мать итальянского фронта»? Это мой любимый, не считая повести «Под двумя флагами». Это ведь тоже твоя?

— Ты путаешь. Моя называлась «Смерть часового».

— Знаю, стоящая вещь. Настольная книга моего детства, определившая всю дальнейшую судьбу.

— Ты и правда хочешь ехать мерить мой выстрел? — спросил я с надеждой.

— Безусловно.

— Возьмем независимого свидетеля?

— Ни к чему. Шагами померяем.

— Ну так поехали. Я только посмотрю, не проснулась ли мисс Мэри.

Мэри спала как убитая. Губы ее были сомкнуты, лицо на фоне подушки казалось желтоватым. Дышала она почти бесшумно, но по легким движениям головы я понял, что ей снится сон.

Прихватив висевшую на ветке винтовку, я забрался в «лендровер» рядом с Джи-Си. Мы выехали на старую колею и нашли место, где мисс Мэри подстрелила льва. Здесь уже все выглядело по-другому, как это обычно бывает с полем битвы, однако нам удалось отыскать сперва гильзы Мэри, потом гильзы Джи-Си и, наконец, чуть левее, мои. Одну из них я подобрал и сунул в карман.

— Сейчас я подъеду туда, где он упал, а ты меряй шагами по прямой.

Он поехал прочь, я смотрел ему вслед. В его каштановых волосах путалось утреннее солнце. Сидевшая рядом с ним собака оглянулась и вновь повернула голову вперед. Когда «лендровер» встал, чуть-чуть не доехав до густой рощицы, я шагнул влево от гильзы, что лежала западнее остальных, и пошел к нему, считая шаги. Винтовку я положил на плечо и держал ее за ствол. До джипа было далеко, он казался совсем маленьким. Джи-Си вышел и прогуливался взад-вперед, собака бегала вокруг. Они тоже казались маленькими, а собаку вообще было едва видно в высокой траве. Я подошел к машине и остановился там, где трава была примята.

— Сколько? — спросил Джи-Си.

Я ответил, и он покачал головой.

— «Джинни» не забыл?

— Держи.

Мы отхлебнули по глотку.

— Значит, так, — сказал Джи-Си. — Никогда, никому, ни при каких обстоятельствах не рассказываем, за сколько шагов ты свалил льва. Пьяные или трезвые, в хорошей компании или в дерьмовой, — никогда.

— Договорились.

— Давай спидометр обнулим, и поезжай обратно по прямой. А я еще раз шагами померяю.

Наши замеры слегка отличались; между дистанцией в шагах и спидометром тоже был небольшой разброс. Мы решили скинуть четыре шага и, сев в машину, поехали обратно в лагерь. Впереди над горизонтом царила вершина, и было грустно, что до Рождества нам уже не придется охотиться вместе.

Джи-Си уехал, забрав своих людей, и я остался наедине с печалью мисс Мэри. Наедине — это не совсем точно, потому что, помимо печали, были еще сама мисс Мэри, и лагерь, и люди в лагере, и большая гора Килиманджаро, которую называли Кибо, и все животные и птицы, и поля юных цветов, и гусеницы, поедающие цветы. Еще были бурые орлы, что слетелись на гусениц и расхаживали по траве, словно куры, и орлы в коричневых брючках, и белоголовые орлы — все они паслись вместе, как на птичьем дворе. Из-за гусениц у птиц наступило перемирие. Огромные стаи европейских аистов опускались в луга, разом покрывая гектары цветущей травы. Увы, печаль мисс Мэри не боялась орлов, потому что орлы не значили для нее столько, сколько они значили для меня.

Она никогда не лежала с «винчестером» у горной тропы под куском можжевельника, чуть выше границы леса, поджидая орлов возле конского трупа, который успел послужить медвежьей приманкой и теперь временно работал приманкой для орлов, хотя скоро должен был вернуться к старой роли. Орлы парили на той же высоте, где ты их заметил, и не спешили спускаться. Ты залег под куст еще затемно и видел, как они вылетели прямо из солнца, когда оно взошло над соседним пиком, точнее, над пологим травянистым холмом с каменной плешью на темени и редкой щетиной можжевельника по склонам. На этой высоте вся местность состояла из таких холмов, и бродить по ним было одно удовольствие. Орлы прилетали издалека, со снежных вершин, что вздымались на горизонте, но сейчас не были видны, так как ты лежал под кустом. Орлов было трое. Они купались в воздушных потоках, пропитанных солнечным светом; ты следил за ними до серых пятен в глазах, а потом опускал веки, но солнце все равно стояло перед тобой в багровом тумане, и ты снова смотрел вверх, где на границе слепящего диска кружили черные растопыренные когти, и треугольные хвосты, и внимательные круглые глаза. Утром в горах стояла прохлада. Из твоего укрытия был виден труп коня с обнаженными старыми зубами — чтобы их осмотреть, тебе приходилось задирать резиновую на ощупь верхнюю губу. Пять дней назад ты привел его сюда, к месту смерти, и отпустил поводья — он стоял неподвижно, как полагается, и когда ты погладил черную холку с прошвой седых волос, он потянулся губами к твоей шее, с недоумением поглядывая вниз, на заседланную лошадь, которую ты оставил на границе леса. Конь словно пытался понять, что происходит и в чем заключается новая игра. Ты вспоминал, как хорошо он видел в темноте, когда ты держал его за хвост, спускаясь ночью с крутого склона по каменистой тропе, в полушаге от обрыва. Он никогда не ошибался и на лету схватывал новые игры.

Ты привел его сюда, потому что кто-то должен был это сделать. Ты верил, что сможешь закончить все быстро и без мучений, а остальное не имело значения. Беда была в том, что конь решил, будто его собираются обучить новой игре, и пытался понять правила. Он снова ткнулся тебе в шею резиновыми губами и проверил, на месте ли вторая лошадь. Он знал, что из-за расколотого копыта на нем нельзя ездить верхом, и новая роль его интриговала.

— Прощай, Старик, — сказал я, потрепав его за ухом. — На моем месте ты поступил бы так же.

Он, конечно, не понял моих слов и попытался снова меня поцеловать, заверить, что все идет по плану, — и вдруг увидел пистолет, который я надеялся достать незаметно. Его глаза все поняли. Он стоял очень тихо, слегка подрагивая. Я выстрелил ему в голову, в пересечение воображаемых линий, идущих крест-накрест от ушей к глазам; все четыре ноги разом подломились, тяжелое тело рухнуло и стало приманкой для медведя.

Теперь, когда я лежал под кустом можжевельника, моя скорбь еще не утихла. Я думал, что навсегда запомню Старика таким, каким он был, — и видел перед собой голову, с которой губы склевали орлы, и дыры вместо глаз, тоже съеденных, и дыру в животе, что успел выгрызть медведь, пока ему не помешали. Я поджидал орлов.

Один наконец решился: спикировал, как свист снаряда, и затормозил у самой земли, выставив растопыренные когти, словно собираясь еще раз убить мертвого Старика. Важно походив вокруг трупа, он подступил к дыре в брюхе и начал щипать. Его примеру последовали два других, и хотя приземлились они не столь стремительно, но крылья их были так же длинны, и шеи так же мощны, и на крупных головах красовались кривые клювы, и блестели круглые золотистые глаза.

Наблюдая, как орлы поедают надежного спутника и друга, убитого моей рукой, я думал, что в воздухе они красивее, чем на земле. Поскольку они были обречены, я дал им вволю поесть, поссориться и потоптаться у трупа с лакомыми кусочками в клювах. Я жалел, что не было дробовика. Зато у меня был «винчестер» калибра 5,6 мм, и первого орла я убил аккуратно в голову, а второму дважды выстрелил в тело — он попытался взлететь, но не смог и упал, растопырив крылья, и полез вверх по склону, и пришлось его догонять. Другие животные, будучи раненными, бегут вниз, и только орлы стремятся вверх. Настигнув его, я обхватил ноги выше смертоносных когтей, наступил мокасином на шею и заломил назад крылья; он смотрел на меня глазами, полными ненависти и вызова, — ни один зверь, ни одна птица не смотрит так, как смотрит орел. Это был крупный красивый самец, способный унести снежного барашка, и держать его было тяжело. Глядя сейчас на орлов, мирно клюющих гусениц бок о бок с цесарками, я думал, что эти птицы никогда ни с кем не ходят рядом, и жалел свою жену с ее неизбывной печалью, но вряд ли смог бы ей объяснить, что значат для меня орлы и зачем я убил тех двух, причем последнему размозжил голову о дерево, и что мне дали за орлиный плюмаж в «Хромом олене» в индейской резервации.