Эрнест Хемингуэй - Проблеск истины Страница 44

Цесарок и орлов мы наблюдали из охотничьего джипа; они паслись на опушке того леса, что в начале года был практически уничтожен огромным — более двухсот голов — стадом слонов. Мы надеялись найти здесь буйволов, а если повезет, то и леопарда, который жил ближе к болоту в уцелевших деревьях. Увы, нам не встретилось ничего интересного, кроме разливного моря гусениц и странного перемирия между птицами. Мэри осматривала деревья, подыскивая запасные кандидатуры на роль рождественской елки, а я думал об орлах и о старых добрых временах.

Бытует мнение, что в старые добрые времена жизнь была проще. Это не совсем так. Жизнь была жестче. Резервации — это жестче, чем шамбы. Впрочем, не исключено, что я ошибаюсь. Наверняка мне известно лишь одно: белый человек на протяжении своей истории отбирал землю у других народов, а людей сгонял в резервации, где они успешно погибали, как в концентрационных лагерях. Здешние резервации назывались заказниками, и немалые средства уходили на грамотное администрирование и поддержку местного населения. Охотникам, однако, запрещали охотиться, а воинам воевать. Джи-Си ненавидел собирателей; ему нужно было во что-то верить, и он решил верить в свою работу. Сам он, разумеется, считал, что никогда бы не выбрал такую работу, если бы не верил в нее, и в этом тоже была правда. Даже Отец, активно участвуя в величайшем рэкете всех времен под названием «сафари», придерживался жесточайших этических норм. Клиентов полагалось выдаивать до последнего гроша, но взамен они должны были получить результат. Белые охотники весьма трогательно рассуждают, как они любят дикую при роду и ненавидят бесцельное убийство, однако правда заключается в том, что дичь необходимо беречь для следующего клиента. Никому не интересно пугать животных беспорядочной стрельбой, и природу в заказниках следует сохранять в первозданном диком виде, на который столь падки богатые туристы.

Отец объяснил ситуацию много лет назад, когда мы рыбачили, закончив очередное сафари. Он сказал: «Понимаешь, ни у кого не хватит совести проделывать такие вещи дважды — если он, конечно, не полный мизантроп. Следующий раз, когда ты ко мне приедешь, особенно со своим транспортом, я тебе и людей найду, и места для охоты покажу, и обойдется все не дороже, чем дома».

На деле, однако, выходило, что богатым клиентам нравились чудовищные цены, и они приезжали снова и снова, и каждый раз с удовольствием платили все больше, наслаждаясь мыслью, что обычным людям такой отдых не по карману. Старые богачи умирали, им на смену приходили новые, и поголовье дичи неуклонно сокращалось, и биржевые индексы росли. Для колонии сафари-бизнес был одной из основных статей дохода, и департамент охотоведческого хозяйства, под эгидой которого находились все устроители сафари, разработал и внедрил новые этические нормы, регулирующие каждый аспект их деятельности.

Сейчас, конечно, не было смысла думать ни об этике, ни о «Хромом олене», где ты сидел на шкуре мула перед вигвамом, разложив орлиные хвосты изнанкой наружу, чтобы видны были красивые белые кончики, и держал язык за зубами, пока они рассматривали товар. Старому шайенну, заинтересованному больше других, не нужно было в этой жизни ничего, кроме орлиных хвостов: остальные вещи он либо презирал, либо игнорировал за недоступностью. Живя в резервации, он вынужден был наблюдать орлов либо парящими в небе, либо сидящими на высоких серых камнях. Иногда к ним удавалось подобраться в буран, когда они прятались от ветра, прижавшись к отвесной скале. Но старый шайенн был в бураны не ходок, этим занималась молодежь, пока не разъехалась.

Ты сидел и молчал, только изредка касался хвостов и поглаживал перья. Ты думал о своем коне и о втором медведе, что вскоре после убийства орлов вышел к трупу, вернувшемуся к роли медвежьей приманки. Ты лежал на границе леса, ветер был правильный, но уже начало темнеть, и ты взял прицел слишком низко: медведь кувыркнулся и встал во весь рост, рыча и шлепая себя огромными лапами, словно его что-то укусило, а потом опустился на четвереньки и попер на тебя враскачку, как сорвавшийся под откос тяжелый грузовик, и ты успел выстрелить дважды, второй раз почти в упор, так что запахло горелой шерстью. Ты думал и о первом медведе, с которого снял шкуру. Из нагрудного кармана ты достал связку длинных кривых когтей и положил рядом с перьями. Какое-то время все молчали, а потом началась торговля. Когтей гризли здесь не видели уже много лет, и ты не остался внакладе.

Сегодняшний день, напротив, начался бездарно; главным призом были аисты. До этого Мэри видела их всего дважды, в Испании. Первый раз — в небольшом кастильском городишке по пути в Сеговию, куда мы направлялись через горы. Мы въехали на живописную центральную площадь в полдень и укрылись от палящего зноя под сводами гостиницы, чтобы наполнить вином бурдюки. В гостинице было прохладно, подавали отменное пиво. На центральной площади раз в году устраивали бесплатную корриду, и каждый желающий мог помериться силой с тремя быками, которых выпускали из деревянных коробов. Это было главное событие года, без смертей и увечий не обходилось почти никогда.

В тот день Мэри заметила гнездо аистов на церковной крыше, повидавшей на своем веку немало бычьей и человеческой крови. Жена владельца гостиницы повела ее в комнатку наверху, откуда можно было сфотографировать аистов, а я остался в баре с хозяином местной компании, занимавшейся грузовыми перевозками. Мы поговорили о кастильских городах и об аистах, которые испокон веков вьют гнезда на крышах церквей; из рассказов моего собеседника я понял, что это и сейчас не редкость. Аистов в Испании любят и никогда не обижают. Считается, что они приносят городу удачу.

Владелец гостиницы рассказал, что в городке находится мой соотечественник, некая разновидность англичанина; большинство считало его канадцем. У него сломался мотоцикл, и он застрял здесь без гроша. Нужную деталь для мотоцикла он заказал и ожидал ее прибытия из Мадрида; деньги ему тоже должны были прислать, никто в этом не сомневался. В баре все отзывались о нем с любовью и жалели, что его нет. Он подрабатывал художником и отлучился по делам, но за ним могли послать: всем хотелось, чтобы я с ним встретился. Интересным было то, что он не знал по-испански ни единого слова, за исключением слова joder,[6] и прозвали его соответственно мистер Йодер. Владелец гостиницы сказал, что я могу оставить для мистера Йодера записку. Я не знал, о чем написать неведомому соотечественнику со столь решительным именем, и в конце концов оставил ему 50 песет, сложив их особым способом, как делали в Испании в старину. Этот поступок был встречен всеобщим одобрением; меня заверили, что как минимум десять песет из пятидесяти мистер Йодер потратит тут же, не отходя от стойки.

Я поинтересовался, хороший ли художник мистер Йодер, и хозяин транспортной компании ответил:

— Поверь мне на слово, хомбре, он не Веласкес и не Гойя. И даже не Мартинес де Леон. Но времена изменились, и кто мы такие, чтобы критиковать?

Мисс Мэри спустилась в бар и сообщила, что сделала несколько снимков, хотя это баловство, так как у нее нет телескопического объектива. Мы расплатились, выпили за счет заведения холодного пива, покинули городок и поехали в Сеговию, навстречу ослепительному солнцу. На перевале я притормозил и посмотрел на город. Над ратушей по красивой дуге заходил на посадку аист. Он пролетел над рекой, где женщины стирали белье. В тот день нам пересек дорогу выводок попугаев, а ближе к вечеру, высоко в безлюдных и диких горах, мы видели волка.

С тех пор не прошло и года (в Испании мы остановились по пути в Африку), и сейчас мы смотрели на желто-зеленый лес, который слоны уничтожили как раз в то время, когда мы ехали в Сеговию. В мире, что меняется так быстро, у меня не было времени на печаль. Я был уверен, что никогда больше не увижу Испании, однако вернулся, чтобы показать жене Прадо. Испанские пейзажи я помнил до мельчайших деталей и любил их, как любят собственные вещи; мне не было нужды освежать их в памяти. Но я хотел показать их Мэри, причем без искажений и небрежностей. Я хотел, чтобы она увидела Наварру, и обе Кастилии, и волка в безлюдных горах, и аистов на башне. Еще была медвежья лапа, прибитая к церковной двери в Барко де Авиле, хотя наивно было бы надеяться, что она до сих пор цела. Мы без труда нашли аистов, и увидели волка, и полюбовались божественным видом на Сеговию, что открывается, когда подъезжаешь по незнакомой туристам дороге. В окрестностях Толедо таких дорог не осталось, а вокруг Сеговии еще есть, и мы видели ее всю как на ладони, и изучали сплетения улиц, словно карту незнакомого города, в котором с детства мечтали побывать.

Есть некая субстанция, сродни девственности, которую ты отдаешь красивому городу или гениальной картине, когда видишь их впервые. Разумеется, это только теория, в универсальность которой я не очень — то верю. Всем моим любимым вещам в момент первой встречи я дарил эту субстанцию, но особый восторг, конечно, в том, чтобы уже знакомой красоте, не ждущей от тебя ничего, дарить нового зрителя. Мэри полюбила и Испанию, и Африку; новое открывалось ей естественно и незаметно, без видимых усилий с ее стороны. Я старался ничего не объяснять, разве что сугубо технические или комичные моменты, и получал огромное удовольствие, наблюдая за ее открытиями. Ожидать, что любимой женщине понравится то же, что и тебе, по меньшей мере глупо, однако Мэри обожала море, маленькие суденышки и рыбалку, ценила живопись и без памяти влюбилась в западное побережье Соединенных Штатов, куда мы отправились в наше первое совместное путешествие. Она никогда ничего не симулировала, и для меня это было подарком, ибо я только что расстался с грандиознейшей симулянткой — из тех, что отбивают у мужчины тягу к новизне и побуждают к одиночеству.