Оноре Бальзак - Шуаны, или Бретань в 1799 году Страница 43

— Ave sancta Anna Aurica, gratia plena, Dominus tecum...[25]

— Молятся... олухи! — воскликнул д'Оржемон.

— Тише, — прервала своего путника мадмуазель де Верней, — разве вы не боитесь, что они откроют наше...

Смех старого скряги рассеял опасения парижанки.

— Чугунная плита вделана в гранитную толщиной в десять дюймов. Мы их слышим, а они нас не слышат.

Осторожно взяв руку своей освободительницы, он поднял и приложил ее к какой-то щели, откуда порывами проникал свежий ветер; девушка догадалась, что эта отдушина сделана в трубе очага.

— О-ох! — простонал д'Оржемон. — Черт побери! Все-таки ноги мне немного жжет. А эта кобылица Шарета, как ее называют в Нанте, вовсе неглупа и не станет разубеждать своих верных приверженцев; она хорошо знает, что, не будь они такими болванами, не стали бы они драться вопреки собственным своим интересам. Слышите: вот и она тоже молится. Хотелось бы посмотреть, как она читает акафист Анне Орейской! Уж лучше бы еще раз обчистила какой-нибудь дилижанс да вернула мне свой долг: ведь она четыре тысячи франков у меня взяла. С процентами да со всякими издержками это уже составляет четыре тысячи семьсот восемьдесят франков и несколько сантимов...

Закончив молитву, шуаны поднялись с колен и ушли. Старик д'Оржемон сжал руку мадмуазель де Верней, словно предупреждая, что опасность еще не миновала.

— Нет, сударыня, — послышался через несколько минут безмолвия голос Хватай-Каравая. — Ждите тут хоть десять лет, они не вернутся.

— Да она и не выходила, она должна быть здесь, — упрямо сказала «кобылица Шарета».

— Нет, сударыня, нет. Они улетели сквозь стену... Помните, как дьявол утащил отсюда того аббата, который принес присягу.

— Хватай-Каравай, ведь ты сам такой же скряга, как д'Оржемон. Неужели ты не догадываешься?.. Ведь этот старый сквалыга вполне мог затратить несколько тысяч ливров на то, чтобы сделать себе здесь, в фундаменте сводов, потайной закоулок с секретным входом.

Скряга и девушка услышали зычный хохот Хватай-Каравая.

— А ведь верно! — сказал он.

— Оставайся здесь, — снова заговорила г-жа дю Га. — Подожди, когда они выйдут. За один меткий выстрел я отдам тебе все, что ты найдешь в сокровищнице нашего ростовщика. Послушайся меня, если хочешь, чтобы я тебе простила, что ты продал эту девку, а не убил ее, как я тебе велела.

— Ростовщик? — возмутился д'Оржемон. — А ведь я одолжил ей деньги только из девяти процентов. Правда, я взял с нее закладную, а все-таки поглядите, какая неблагодарность! Знаете, сударыня, если бог наказывает нас за наши злые дела, то дьявол не преминет наказать за доброе дело, а человек поставлен меж двух этих пределов, ничего не знает о будущем, и, по-моему, все это напоминает задачу на тройное правило, в которой нет никакой возможности найти неизвестное.

Он испустил глубокий и весьма необычайный вздох, — как будто воздух, проходя через его гортань, задевал там старые, ослабевшие струны. Вдруг опять раздалось постукивание: Хватай-Каравай и г-жа дю Га вновь принялись исследовать стены, своды и каменный пол; казалось, эти звуки приободрили д'Оржемона; взяв свою спасительницу за руку, он помог ей подняться по узкой винтовой лестнице, устроенной в толстой гранитной стене. Когда они одолели ступенек двадцать, их головы слабо осветил луч лампы. Скупец остановился и, обернувшись к своей спутнице, пристально поглядел ей в лицо, словно внимательно рассматривал ненадежный вексель, полученный для учета; затем снова послышался его жуткий вздох.

— Я привел вас сюда, — сказал он, помолчав, — и тем самым сполна заплатил за вашу услугу, и, право же, я не вижу причины, почему я должен еще дать вам и де...

— Сударь, оставьте меня здесь! И я ничего у вас не прошу! — перебила его мадмуазель де Верней.

Эти слова и, быть может, презрение, вспыхнувшее на прекрасном лице девушки, успокоили старика, и он ответил с новым вздохом:

— Ах, раз уж я привел вас сюда, я сделал так много, что надо продолжать...

Он учтиво помог Мари подняться по нескольким ступенькам, довольно необычного расположения, и полулюбезно, полусердито ввел ее в маленькую комнатку размером не больше четырех квадратных футов, освещенную лампой, подвешенной к сводчатому потолку. Нетрудно было заметить, что скупец принял все предосторожности для того, чтобы ему можно было провести не один день в этом убежище, если события гражданской войны принудят его скрываться здесь.

— Не подходите к стене, запачкаетесь известкой, — вдруг сказал д'Оржемон.

И он поспешно просунул руку между спиной девушки и стенкой, видимо, недавно оштукатуренной. Однако этот жест произвел совсем не то действие, какого ожидал скупой старик. Мадмуазель де Верней быстро посмотрела вокруг и увидела в углу какое-то странное сооружение, форма которого вызвала у нее крик ужаса: она угадала, что там поставлено стоймя человеческое тело, покрытое слоем извести. Д'Оржемон грозным жестом приказал ей замолчать, и в его маленьких голубых глазках, словно сделанных из фаянса, был такой же испуг, как и в глазах его спутницы.

— Дурочка! Вы думаете, я убил его?.. Это мой брат, — сказал он, и на этот раз в его вздохе прозвучали траурные ноты. — Брат мой первым из местных священников принес присягу. И вот единственное убежище, где он мог укрыться от ярости других священников и шуанов. Подумайте! Преследовать такого достойного человека! Он так любил во всем порядок! Это мой старший брат. Только у него одного и хватило терпения научить меня десятичным дробям. Ах, какой он был хороший священник! Бережливый, умел копить деньги. Вот уже четыре года, как он умер, — не знаю, право, от какой болезни. Но, видите ли, когда священники молятся, они привыкли становиться на колени, и, может быть, ему было трудно все время стоять тут на ногах, как я это делаю... Я его тут и оставил: в другом месте они вырыли бы его из могилы. Я постараюсь похоронить его когда-нибудь в освященной земле, как он говорил, бедняга. Ведь он и присягнул-то только из страха.

Слезы выступили на сухих маленьких глазках старика, и в эту минуту его рыжий парик показался девушке менее безобразным; она отвела взгляд в сторону с затаенным чувством уважения к его горю; но, несмотря на свое умиление, д'Оржемон повторил:

— Не подходите к стенке, вы запач...

Он не отрываясь смотрел в глаза мадмуазель де Верней, словно хотел помешать ей рассмотреть повнимательней стены этой каморки, где легким не хватало воздуха. Все же Мари удалось украдкой от своего Аргуса окинуть взглядом стены, и, заметив на них странные выпуклости, она решила, что скупец сам сложил их из мешков с золотом и серебром. Меж тем д'Оржемон постепенно погружался в какое-то комическое восхищение. Хотя в каждой морщине старого скряги можно было прочесть боль от ожогов на ногах и страх от появления живого существа среди его сокровищ, однако его сухие глазки горели непривычным огнем волнения, вызванного опасным соседством с его спасительницей, чья бело-розовая щечка манила к поцелую, а от взоров черных бархатный очей приливали к сердцу такие жгучие волны крови, что он уж не знал, было ли это предвестником жизни или смерти.

— Вы замужем? — спросил он дрожащим голосом.

— Нет, — ответила она, улыбаясь.

— У меня кое-что есть, — продолжал он, и вновь послышался его удивительный вздох. — Но, конечно, я не так богат, как все толкуют. Такая молодая красавица, как вы, наверно, любит бриллианты, драгоценности, экипажи, золото, — прибавил он, испуганно посматривая вокруг. — Я могу все это дать... после моей смерти... И если бы вы пожелали...

Взгляд старика говорил о такой расчетливости даже в этой эфемерной любви, что мадмуазель де Верней, отрицательно покачав головой, не могла не подумать, что скряга намеревался жениться на ней лишь для того, чтобы похоронить свою тайну в сердце своего второго «я».

— Деньги! — сказала она, бросив на д'Оржемона иронический взор, который и осчастливил и раздосадовал его. — Деньги для меня ничто. Вы стали бы втрое богаче, если тут собрать все золото, от которого я отказалась.

— Не подходите к сте...

— А меж тем у меня взамен просили один лишь взгляд, — добавила она с невероятной гордостью.

— Напрасно вы отказались. Это была бы превосходная сделка. Но вы все-таки подумайте...

— А вы «подумайте», — прервала его мадмуазель де Верней, — о том, что я слышу сейчас голос, единый звук которого для меня дороже всех ваших богатств...

— Вы их не знаете...

Прежде чем д'Оржемон успел остановить ее, девушка коснулась пальцем небольшой раскрашенной гравюры, изображавшей Людовика XV верхом на коне, сдвинула ее с места и вдруг увидела внизу маркиза — он заряжал мушкетон. Отверстие в стене, закрытое дощечкой, на которую была наклеена гравюра, вероятно, соответствовало какому-то украшению в сводчатом потолке комнаты, по-видимому, служившей спальней предводителю шуанов. Д'Оржемон с величайшей осторожностью передвинул старый эстамп на прежнее место и сурово поглядел на девушку.