Илья Штемлер - Архив Страница 44

– Есть возможность бросить камешек в Софочку? – не удержалась Чемоданова.

– А ты думала! Она всюду нас поносит, а мы молчи? – взвилась Шереметьева. – Тоже мне, хозяйка архива. И все ее боятся, уму непостижимо, – накачивала себя Шереметьева. – Нашла себе прикрытие и распоясалась.

– Прикрытие? – Чемоданова прекрасно знала, кого имеет в виду Шереметьева.

– Гальперин! Твой любимый Илья Борисович… Он за Софочку костьми ляжет… Слушай?! – осененно воскликнула Шереметьева. – А может, у них между собой… а?

– У кого? У Софочки с Гальпериным? Ты в своем уме?!

– А что? Не смотри, что у Гальперина одышка. Такой, знаешь… как паровоз. Живет же у него та аспирантка? Что в дочки ему годится.

Чемоданова натянуто улыбнулась. Злые липкие слова Шереметьевой ее обескуражили, она знала свою начальницу разной, но такой видела нечасто. Шереметьева сидела с красным лицом, голос звучал резко, категорично. А ведь не прошло и нескольких минут, как он звучал со слезой. Казалось, вот-вот она сорвется на истерический вопль. Обычно аккуратные крашеные волосы сбились, пудра на лице скаталась струпьями…

– Настя… где твоя брошь? – проговорила Чемоданова.

Шереметьева опустила глаза на грудь. Голубое платье, обычно украшенное янтарной крупной брошью, выглядело сиротливо.

– Не знаю, – шелестяще проговорила Шереметьева. – Может, потеряла. Или забыла.

– Ты? Забыла брошь?… Что случилось, Настя?

Шереметьева молчала. Скулы твердо обозначились, делая ее самоуверенное лицо каким-то бесполым – то ли женским, то ли мужским.

– Ну? – подталкивала Чемоданова.

– Нина… Виктора в Афганистан отправляют. Завтра. Он не вернется, Нина. Оттуда не возвращаются.

– Вот еще, – растерялась Чемоданова. Как-то меньше всего она ожидала подобное. Но почему? Ее Виктор, кадровый военный, майор танковых войск, человек подчиненный… Чемоданова внезапно представила их квартиру в Школьном переулке. Напасть какая-то, почему именно квартиру? Две комнаты, стесненные полированной мебелью, люстра под хрусталь, ковры, посуда. За стеклами шкафов чашки, фужеры, стопки, стаканы… И всего этого много, и все это чистое, сверкающее, нетронутое. А над всем этим постоянный, неукротимый запах – то котлет, то щей.

– Ладно тебе, Настя… Ну, пробудет там, в Афганистане, воротится, – Чемоданова пыталась отогнать наваждение.

– Возвращаются… В цинковых ящиках возвращаются, – яростно обернулась Шереметьева. – Близким даже поцеловать на прощанье не позволяют. Соседи мои – единственного сына… Так под крышку и не взглянули. Точно государственного преступника погребли. И подписку дали, что помалкивать будут. А?! Отец с матерью за день седыми стали. И у меня взяли слово, что я никому не буду болтать, настолько их застращали. Ну? Это война? А в Египте? Сколько наших ребят головы сложили, а мы все – советники да советники… «Это, дескать, египтяне гибнут, а наши советники все в укрытиях сидят, кофе пьют, не беспокойтесь». А когда те с Израилем начали заигрывать, так сразу всех советников под зад коленом, а могилы с землей сровняли, чтобы и памяти никакой не осталось в земле египетской о друзьях-советниках, – в нервном возбуждении Шереметьева сейчас припоминала все, что приходило на память. – Ненавижу! Знаешь, Нинка, как соберутся другой раз Витькины товарищи, ударят по стакану, такого наслышишься. Из первых рук, считай.

– Что ж ты раньше не рассказывала? – укоризненно вставила Чемоданова.

– Стыдно было, – угрюмо призналась Шереметьева. – Ты знаешь меня, я ведь верую, Нина, свято, во все, что мы делаем. А тут такое, язык не поворачивался!

– А теперь? Тебя коснулось, так и повернулся? – не удержалась Чемоданова, коря себя за бестактность.

Шереметьева смотрела на подругу мокрыми глазами.

– Может, обойдется, а? Нин? И так жизни не было, вспомнить нечего… В Польше жили, в город выходили группой, чтобы чего не случилось. Глаза прятали со стыда, старались помалкивать, чтобы русскую речь не услышали. Вздохнули наконец, в Молдавию перевели. Чуть витаминов набрали, приказ – в Мурманск. Это ж надо! Полгода темень, руки вытянутой не видно, полгода не уснуть, солнце в глаза. Только попривыкли, сюда перевели… Углы снимали, чужим людям в руки смотрели. Наконец получили свою крышу, обустроились как смогли. И на тебе! Отнимают отца у детей, к душманам посылают… Ну какого рожна, Нина, что Виктор там забыл?! Ребята вчера пришли, пили по-черному, один даже плакал, ей-богу. Говорит, предчувствие у меня, все, кранты! Останусь в земле афганской. Только ребенок у него родился… Ну зачем нам это? А? Скажи! – Шереметьева смотрела на Чемоданову с надеждой и ожиданием. – Двое детей. Мать, полуслепая старуха. Я, наконец… Виктор всех тянул… Ну будет он там получать свои чеки, ну купит барахло, пришлет… А если пуля? Нин, а если пуля? Или мина? Танки там щелкают, как орехи… Зачем мне все это?… Ты когда-нибудь думала, зачем нам эта война? Какой к черту интернациональный долг? Сами навязываем этот долг и сами же возвращаем.

Чемоданова смотрела в стенку, где яркой прямоугольной заплатой красовался плакат с призывом хранить деньги в сберкассах.

– Зачем война, спрашиваешь? – произнесла Чемоданова. – Живем плохо, Анастасия Алексеевна. Скучно, голодно, без страстей. Того и гляди, заметим это и кое-кому в укор поставим… А война все возьмет на себя. Удобно… Конечно, если касается не тебя лично… Ведь ты не очень-то печалилась до сегодняшнего дня… А что касалось соседей, жалко, конечно, так ведь за стеной, – говорила Чемоданова, не понимая, почему ее занесло в эту сторону.

– Не знаю, – окрепшим голосом возразила Шереметьева. В ней вдруг проснулась прежняя, уверенная в себе Анастасия Алексеевна Шереметьева, заведующая отделом использования. Ее задело неожиданное обобщение Чемодановой. – Я никогда ни на кого не злюсь!

– Фу-ты ну-ты… А этот дядька из Куйбышева? – подковырнула Чемоданова.

– Ну, ну… Так то совсем другое, Нина, – Шереметьева в недоумении распахнула большие глаза, вернув на миг свою прелесть. Воистину уверенность в правоте собственных поступков красит человека, дает шанс на понимание, на прощение. – Ну ты и скажешь, мать. Хочешь совсем пропасть в нашем болоте?! Тогда и Афганистан не спасет. Тогда подавай звездную войну, не меньше… Да, разлука с Виктором – моя личная беда. Но есть нечто выше, понимаешь! И никаким Гальпериным я не позволю на этом играть.

– При чем тут Гальперин? – изумилась Чемоданова.

– А при том… Сегодня собрание в четыре, разберемся.

– Какое собрание?

– Придешь – узнаешь. Я просто потрясена всей душой.

Чемоданова продолжала в изумлении смотреть на Шереметьеву. Но та, казалось, уже забыла о ней. Достала платок, осушила уголки глаз и принялась расчесывать короткие стриженые волосы.

– Зачем ты меня вызвала? – спросила с раздражением Чемоданова.

– Ввести в дело. Надо составить бумагу о самоуправстве сотрудников отдела хранения. Пригвоздить Софочку… Да! Ты в курсе истории с Шурочкой Портновой? Как тебе нравится?! Софочка затеяла бузу, а теперь дает задний ход. Нечистая история, Нина, нечистая. Надо разобраться.

– Извини. Меня ждут, – резко ответила Чемоданова и вышла.

Дарья Никитична ждала Чемоданову. Комнату взглядом она уже освоила. Нравилось ей тут. Солидные книги теснились на полках. Толстые папки, набитые бумагами. Карта на стене со старыми русскими словами, какие-то схемы и графики…

Чемоданова все не появлялась. И мысли Дарьи Никитичны возвращались к своим заботам. Ей все больше и больше не нравилась затея племянничка. Скребли кошки на душе, и все тут… В какой-то миг вспомнила свое пальто, оставленное на скамейке вместе с сумкой. А в ней четыре рубля с копейками. Правда, милиционер вроде паренек порядочный, но кто знает? Пальто ему ни к чему, только что воротник из выдры, а вот кошелек… И не докажешь. Надо было с собой прихватить, не оттянул бы карман… Эти тягостные думы еще больше усугубили подозрительное отношение Дарьи Никитичны к затее племянника.

Сколько лет Дарья Никитична не появлялась у племянника. А что в тюрьму упекли Будимира, узнала случайно, в очереди женщины болтали, она прислушалась и охнула про себя. Но отзываться не стала, обида была сильнее. От чего обида – Дарья Никитична и не помнила, столько лет прошло. Может, должок не возвращал Будимир, восемнадцать рублей? С тех пор как голоштанным ходил, перебивался… И вдруг звонят, приглашают в гости, обхождение внимательное, еду вкусную, вроде как довоенную, выставили. Разомлела она и спрашивает племянника, как бы невзначай: «Говорили, что тебя в тюрьму упекли, вот ведь злые языки». На что Будимир ответил, что не врут. Сидит он, только не в строгостях, а сегодня вот отпустили, с тетушкой повидаться. А потом Будимир и ввернул: «Слетай, тетка, в архив, возьми справку о родословной. Подтверди, где проживала. Помню, поговаривали, в твоем роду немцы были. Вот и скажи там, в архиве, что, мол, дела наследственные… Сам бы с тобой пошел, помог, но не могу, как-никак в тюрьме сижу. А жене некогда, с утра и до вечера в школе». На том и решили. Угощение с собой дали, консервы говяжьи, импортные. О долге ни гугу… Может, и вправду забыл Будимир? Что ему такие деньги? На полсвиста, не боле. И Дарья Никитична напоминать не стала, постеснялась. Вот архивную справку принесет и напомнит. Только зачем ему такая справка? Какое такое наследство? Сроду у них не было богатых людей. Один Будимир и прославился. Дарья Никитична вновь вспомнила его квартиру, заставленную вещами, которые Дарья Никитична только и видела по телевизору, когда о музеях рассказывали. Одних картин понавешано, стен не видно.