Габриэле д'Аннунцио - Том 4. Торжество смерти. Новеллы Страница 45

Слава Марии!

Богомольцы кружились, кружились безостановочно, ускоряя шаги, возвышая голос, все более и более жаждущие реветь и жестикулировать, как исступленные. Девственницы с редкими распущенными волосами, уснащенными оливковым маслом, почти лысые на макушках, с бессмысленным овечьим видом двигались рядами, каждая держала руку на плече следующей, они шли грустные, опустив глаза в землю: жалкие создания, обреченные бесконечно подавлять в себе инстинкты материнства и пола, свойственные человеческой природе. Четыре человека несли что-то вроде гроба, где помещался тучный паралитик с беспомощно висевшими руками, которые жестокая подагра свела и искривила, как корни деревьев. Постоянная судорога пробегала по его рукам, обильный пот лил с его лба и лысой головы, струился по широкому увядшему лицу, усеянному красноватыми жилками, точно селезенка быка. На шее у него висела масса амулетов, а листок с изображением Богоматери лежал развернутым на его животе. Он пыхтел и стонал, словно в муках медленной агонии, словно смерть стояла над ним. От него исходило нестерпимое зловоние — зловоние разлагающего трупа, через все поры его тела, казалось, глядели ужасные страдания последних минут жизни, но тем не менее он не желал умирать и чтоб избегнуть смерти, заставил нести себя в гробу к ногам Мадонны. Невдалеке от него здоровенные малые, привыкшие во время празднеств носить тяжелые статуи и знамена, тащили под руки бесноватого, а тот выбивался от них, вне себя, в разорванной одежде, с пеной у рта, с вылезшими из орбит глазами, с налившейся шеей, растрепанный, синий, похожий на удавленника. Прошел Алиги, человек, получивший Милость, более бледный теперь, чем его восковая нога. И вновь замелькали прежние лица в своем бесконечном круговороте: прошли три женщины на веревке, фурия с черным крестом, молчаливая женщина с красной перевязью, и женщина с колыбелью, и женщина в мешке, жалкая, приниженная фигура, с лицом, облитым слезами, безмолвно струившимися из-под ее опущенных век — точно образ далекого прошлого, одинокий среди толпы, окутанный мраком сурового покаяния, воскрешающий в душе Джорджио видение клемантинской базилики с грубыми выпуклыми фигурами мучеников IX века — времен Людовика II.

Слава Марии!

Богомольцы кружились, кружились безостановочно, ускоряя шаги, повышая голос, ошеломленные солнцем, ударявшим им в голову и в затылок, возбуждаемые ревом исступления и криками, доносившимися из церкви, объятые жестоким фанатическим экстазом, толкавшим их на кровавые самоистязания, на самые противоестественные испытания. Они кружились, кружились в нетерпеливой жажде проникнуть в церковь, преклониться перед священным изображением, присоединить свои слезы и молитвы к слезам и молитвам тысячи других людей перед ними. Они кружились, кружились, все прибывая, торопясь и сливаясь воедино в овладевшем ими исступлении — теперь уже толпа имела вид не сборища людей, а какой-то плотной неопределенной массы, вращающейся под давлением сверхъестественной силы.

Слава Марии!

Слава Марии!

Один молодой человек вдруг грохнулся на землю в припадке падучей болезни. Соседи окружили его и вытащили из круговорота. Многие отделились от толпы, чтобы поглазеть на это зрелище.

— Что случилось? — спросила Ипполита упавшим голосом, с бледным, поразительно изменившимся лицом.

— Ничего, ничего… солнечный удар, — ответил Джорджио, взяв ее за руку и стараясь увлечь от этого места.

Но Ипполита поняла. Она увидала, как два человека насильно открыли рот припадочного и вставили между зубов ключ, очевидно, чтобы помешать ему искусать свой язык. И она невольно ощутила на своих собственных зубах этот ужасный лязг железа. Инстинктивная дрожь потрясла все ее существо, где «священная болезнь» дремала, грозя пробуждением.

Кола ди Шампанья сказал:

— Там с кем-то приключилась болезнь св. Доната. Не бойтесь.

— Уйдем, уйдем, — настаивал встревоженный, испуганный Джорджио, стараясь увести свою спутницу.

«Что, если она внезапно упадет здесь? — думал он. — Если вдруг с ней случится припадок в толпе».

Он весь застыл от внутреннего холода. Он вспомнил письма из Каронно, те письма, где она в отчаянных выражениях сделала ему признание в своей ужасной болезни. И снова, как тогда, представил он себе «скорченные бледные руки и вырванную прядь волос между пальцами».

— Уйдем! Хочешь войти в церковь?

Она молчала, словно ошеломленная ударом.

— Хочешь войти? — повторил Джорджио, стараясь скрыть свое беспокойство.

Ему хотелось еще спросить: «О чем думаешь ты?» Но он не посмел.

Такой мрачной грустью были полны глаза Ипполиты, что его сердце сжалось, и у него перехватило дыхание. Панический ужас овладел им, он подумал: «А вдруг ее молчание и неподвижность служит признаками начинающегося припадка». Не размышляя, он прошептал:

— Тебе дурно?

И эти испуганные слова, звучащие подозрением, звучащие тайным трепетом, еще увеличили смятение влюбленных.

— Нет, нет, — ответила она с заметной дрожью, исполненная ужаса, прижимаясь к Джорджио, словно ища у него защиты от грозящей опасности.

Стиснутые в толкотне, растерянные, угнетенные, такие же жалкие, как все остальные, так же нуждающиеся в сострадании и помощи, так же сгибающиеся под тяжестью утомленного тела — Джорджио и Ипполита на секунду ощутили полное слияние с этой толпой, где они страдали и трепетали, они на секунду забыли о самих себе перед бездной человеческого горя. Ипполита первая очнулась и взглянула на церковь, на высокую дверь входа, на облака голубоватого дыма, сквозь которые мерцали огоньки свечей над вертящимся людским потоком.

— Войдем, — сказала она сдавленным голосом, не оставляя руки Джорджио.

Кола предупредил, что пройти через главный вход невозможно.

— Но, — прибавил он, — я знаю другие двери. Следуйте за мной.

С большим трудом прокладывали они себе дорогу. Какая-то странная энергия поддерживала их, какое-то слепое упорство толкало вперед, казалось, они заразились фанатизмом кружившихся богомольцев. Джорджио чувствовал, что теряет власть над собой. Нервы его расшатались, и все ощущения стали беспорядочными и приподнятыми.

— Следуйте за мной, — повторил старик, расталкивая толпу локтями и всячески стараясь предохранить своих гостей от толкотни.

Они вошли через боковую дверь в ризницу, где сквозь голубоватый дым виднелись ширмы, увешанные сплошь разными ex voto из воска в память чудес, совершенных Мадонной. Ноги, руки, колени, груди, бесформенные куски, изображающие наросты, язвы и заражения, грубые олицетворения страшных болезней, рисунки кроваво-красных и фиолетовых ран, крикливо выделяющихся на бледном воске — все эти языческие дары, недвижно висящие на четырех высоких ширмах, производили унылое впечатление, внушали ужас и отвращение, вызывали представление о мертвецкой, куда собраны все ампутированные в больнице члены. Груды человеческих тел неподвижно лежали на плитах пола: можно было различить смертельно бледные лица, кровоточащие рты, покрытые пылью лбы, лысые головы, седые волосы. Тут находились почти все старики, сраженные припадком у подножия алтаря, их отнесли сюда и свалили в одну общую кучу, как трупы во время чумы.

Вот еще двое рыдающих людей принесли из церкви старика, голова его моталась из стороны в сторону, то склонялась на плечо, то падала на грудь, на рубашку стекали капли крови из царапин на носу, на губах и на подбородке. За ним неслись отчаянные крики — крики безумцев, умолявших ниспослать им ту милость, которая не коснулась старика.

— Мадонна! Мадонна! Мадонна!

Это был невообразимый вопль, более ужасный, чем вопль человека, сгорающего заживо, без надежды на спасение, более раздирающий, чем вопль потерпевших кораблекрушение и ожидающих неминуемой смерти среди ночных волн.

— Мадонна! Мадонна! Мадонна!

Тысячи рук простирались к алтарю в диком экстазе. Женщины ползли на коленях, рыдали, рвали на себе волосы, ударяли себя по бедрам, колотились лбом о плиты пола, извиваясь, словно в судорогах припадка. Некоторые, встав на четвереньки, поддерживая локтями рук и пальцами босых ног равновесие своего тела, приближались таким образом к алтарю. Они напоминали пресмыкающихся, из-под их юбок выглядывали грязно-желтые, костлявые и угловатые ноги. Иногда вместе с локтями приходили в движение и руки, перебирая пальцами около рта, целующего пыль, около языка, старающегося начертать знак креста на этой пыли, мешая ее со своей кровавой слюной. И пресмыкавшиеся тела проходили через эти кровавые знаки, не стирая их, в то время как над головой каждой из женщин стоящий человек ударял палкой по каменным плитам, чтоб указать путь к алтарю.

— Мадонна! Мадонна! Мадонна!

Родственницы, тащась на коленях по обеим сторонам этого ряда женщин, надзирали за исполнением священного обета самоистязания. Время от времени они склонялись к несчастным, ободряя их. Когда те были близки к обмороку, родственницы ухаживали за ними, поддерживая их под мышки и обмахивая платками. Проделывая это, они заливались слезами. Еще сильнее плакали они, когда старик или юноша выполнял подобный обет, так как этой пытке подвергали себя не одни женщины, — старики, взрослые мужчины и мальчики выдерживали такое же истязание плоти, чтоб приблизиться к алтарю достойными милости Мадонны. Каждый прикасался языком к тому самому месту, где предшествующий оставил влажный след своего языка, каждый ударялся лбом или подбородком в том самом месте, где другой перед ним оставил частицу сорванной кожи, капли крови, пота и слез. Иногда через входную дверь врывался луч солнца и озарял подошвы скорченных ног, заскорузлые и такие искривленные, что они казались конечностями животного, а не человека, озарял затылки — волосатые и лысые, старчески седые, рыжие или черные, то на шеях толстых, как у быка, раздувавшихся от усилий, то на шеях длинных и тонких, и тогда головы людей напоминали высунутую из-под панциря зеленоватую голову черепахи или походили на вырытый из земли череп с сохранившимися на нем клочками седых волос и частицами медно-красной кожи. Иногда над этим сонмом пресмыкающихся медленно разливалась волна ладана, на минуту, словно из сострадания, прикрывая дымкой эти унижения надежды и истязания плоти. Новые богомольцы проталкивались среди толпы, стремились к алтарю, чтобы молить о чуде, и тени их, их голоса заслоняли поверженные во прах тела, которым, казалось, не суждено было никогда подняться.