Габриэле д'Аннунцио - Том 4. Торжество смерти. Новеллы Страница 46

— Мадонна! Мадонна! Мадонна!

Родственницы, тащась на коленях по обеим сторонам этого ряда женщин, надзирали за исполнением священного обета самоистязания. Время от времени они склонялись к несчастным, ободряя их. Когда те были близки к обмороку, родственницы ухаживали за ними, поддерживая их под мышки и обмахивая платками. Проделывая это, они заливались слезами. Еще сильнее плакали они, когда старик или юноша выполнял подобный обет, так как этой пытке подвергали себя не одни женщины, — старики, взрослые мужчины и мальчики выдерживали такое же истязание плоти, чтоб приблизиться к алтарю достойными милости Мадонны. Каждый прикасался языком к тому самому месту, где предшествующий оставил влажный след своего языка, каждый ударялся лбом или подбородком в том самом месте, где другой перед ним оставил частицу сорванной кожи, капли крови, пота и слез. Иногда через входную дверь врывался луч солнца и озарял подошвы скорченных ног, заскорузлые и такие искривленные, что они казались конечностями животного, а не человека, озарял затылки — волосатые и лысые, старчески седые, рыжие или черные, то на шеях толстых, как у быка, раздувавшихся от усилий, то на шеях длинных и тонких, и тогда головы людей напоминали высунутую из-под панциря зеленоватую голову черепахи или походили на вырытый из земли череп с сохранившимися на нем клочками седых волос и частицами медно-красной кожи. Иногда над этим сонмом пресмыкающихся медленно разливалась волна ладана, на минуту, словно из сострадания, прикрывая дымкой эти унижения надежды и истязания плоти. Новые богомольцы проталкивались среди толпы, стремились к алтарю, чтобы молить о чуде, и тени их, их голоса заслоняли поверженные во прах тела, которым, казалось, не суждено было никогда подняться.

— Мадонна! Мадонна! Мадонна!

Матери обнажали перед Богоматерью свои иссохшие груди, моля о ниспослании им молока, а за ними родственницы несли изнуренных, почти умирающих младенцев, издававших жалобные крики. Жены молили об оплодотворении их бесплодного чрева и приносили в дар Мадонне свои брачные одежды и украшения.

— Святая Дева, ниспошли милости во имя Сына, сидящего на Твоих коленях.

Они молились сначала шепотом, выливая свое горе в слезах, словно ведя тайную беседу со святым изображением, словно Богоматерь склонилась к ним сверху, чтобы выслушать их жалобы. Потом постепенно они доходили до исступления, до безумия, как будто желая криками и неистовыми телодвижениями вызвать согласие на чудо. Они собирали все свои силы, чтобы испустить наиболее отчаянный вопль, способный проникнуть в глубину сердца Мадонны.

— Ниспошли мне милость! Ниспошли милость!

Приостанавливались, со страхом впиваясь в священное изображение растерянными и напряженными глазами в надежде уловить знамение милости на лике Божественной Девы, сверкавшей драгоценными камнями между колонн недоступного алтаря.

Вливались новые потоки фанатиков, занимали места во всю длину решетки. Неистовые крики и жесты притекали вместе с приношениями. За решеткой, защищавшей доступ в главный алтарь, священники принимали деньги и драгоценности своими жирными бледными руками, протягивая то правую, то левую руку, они покачивались, словно животные в клетках зверинца. Позади их пономари держали широкие металлические подносы, куда со звоном падали приношения. Другие священники в стороне, около двери в ризницу, склонялись над столом и считали деньги, осматривали украшения, причем один из них, костлявый и рыжий, записывал поступления в книгу. Время от времени звенел колокольчик, и кадильница качалась в воздухе среди волн дыма. Голубоватый ореол реял над головами священников и распространялся за решетку. Священный аромат ладана смешивался со зловонием человеческих тел.

— Ora pro nobis, sancta Dei Genitrix…[1]

— Ut digni efficiamur promissionibus Christi…[2]

Иногда во время пауз, неожиданных и жутких, как затишье перед бурей, когда толпа задыхалась от смятенного ожидания, ясно слышались латинские слова:

— Concede nos, famulos tuos…

В главные двери торжественно входила чета супругов в сопровождении многочисленной родни, блестели золотые украшения, слышался шелест шелка. Жена, свежая и сильная, обладала головой королевы варваров: с густыми сросшимися бровями, с волнистыми блестящими волосами, с полным красным ртом, верхняя губа, слегка оттененная темным пухом, была несколько приподнята и обнаруживала редкие неправильные зубы. Ожерелье из толстых золотых шариков три раза обвивало ее шею, широкие золотые кольца с филигранной отделкой спускались из ушей на щеки, блестящий, похожий на кольчугу корсаж облегал ее грудь. Она шла серьезная, поглощенная своими мыслями, не моргая веками, опираясь на плечо мужа своей рукой, унизанной кольцами. Муж был также молод, ниже ее ростом, почти безбородый, с выражением глубокой грусти на бледном лице — словно какое-то тайное горе пожирало его душу. Они оба казались отмеченными печатью роковой тайны.

Шепот сопровождал их появление. Они не разговаривали, не поворачивали головы, и родственники, мужчины и женщины, следовали за ними, взявшись за руки, образуя цепь, точно в античном танце. Какой обет выполняли они? Какой милости испрашивали?

Слух об этом передавался шепотом из уст в уста: они молили о возвращении молодому мужу детородной силы, которая была у него отнята каким-нибудь колдовством. Девственность супруги осталась неприкосновенной: кровь ее еще не освятила супружеского ложа.

Когда они подошли к алтарю, то оба в молчании подняли глаза к Святому изображению и несколько мгновений оставались так, неподвижные, углубленные в одну и ту же немую мольбу. Но за ними две матери простерли руки, грубые загорелые руки, тщетно в день свадьбы рассыпавшие зерна ячменя для доброго предзнаменования. Они простерли руки и закричали:

— Мадонна! Мадонна! Мадонна!

Медленным движением жена сняла с пальцев кольца и принесла их в дар. Затем вынула из ушей тяжелые золотые серьги, сняла с шеи свое ожерелье, переходившее из рода в род. Все эти драгоценности она повергла к алтарю.

— Прими, благодатная Дева! Прими, св. Мария, Творящая Чудеса! — восклицали матери голосом, уже охрипшим от криков, с удвоенным молитвенным жаром, искоса посматривая друг на друга, наблюдая, чтобы одна не превзошла другую в выражении своего экстаза перед лицом внимательной толпы.

— Прими! Прими!

Они смотрели, как золото падало, падало в руки невозмутимых священников, потом они слышали, как звенел на подносе пономаря драгоценный металл, добытый упорным трудом нескольких поколений, годами сохранявшийся на дне сундуков, видевший свет лишь в дни новых бракосочетаний. Они присутствовали при том, как фамильные драгоценности падали, падали, исчезая навсегда. Громадность жертвы доводила их до отчаяния, и волнение сообщалось всем близким.

Все родственники присоединили свои голоса к воплям матерей. Только молодой муж молчал, пристально устремив на святое изображение свои глаза, из которых хлынули потоки безмолвных слез.

Затем наступила пауза. Слышались лишь латинские слова службы и звуки песнопения процессий, кружащихся около храма. Потом чета супругов в прежнем положении, с глазами, все еще устремленными на изображение Богоматери, стала медленно отступать к выходу. Новая группа лиц сменила их у решетки, но некоторое время видна была над толпой голова молодой жены, лишенная своих брачных драгоценностей, но еще более прекрасная и сильная, окутанная облаком какой-то вакхической тайны, словно веяние античного мира исходило от этой женщины на сборище варваров; затем она исчезла, но забыть ее было невозможно.

Вне себя, возбужденный до высших пределов, Джорджио следил взглядом за уходившей женщиной. Его мысли трепетали в ужасном незнакомом мире, перед неведомым ему народом темного происхождения.

Лица мужчин и женщин мелькали, как в кошмаре, казались принадлежащими к иной, чуждой ему расе людей, созданных из иного вещества, и взгляды, движения, голоса — все видимые проявления человеческой сущности этого народа поражали его и не имели ничего общего с известными ему способами выражения. Некоторые фигуры оказывали на него внезапное магнетическое влияние. Он следовал за ними среди толкотни, увлекая с собой Ипполиту, он сопровождал их взглядом, приподнимаясь на носках ног, он наблюдал вес их движения, чувствовал, как крики их отдавались в его душе, чувствовал, как их безумие захватывает и его, сам ощущал неудержимую потребность кричать и волноваться.

Время от времени они с Ипполитой глядели друг другу в лицо и видели, как оно бледнело, искажалось, принимало растерянное, испуганное выражение. Но ни он, ни она не предлагали покинуть ужасное место, хотя оба чувствовали, что силы им изменяют. Теснимые толпой, почти не касаясь порой земли, они блуждали среди сумятицы, взявшись за руки, тогда как старик прикладывал непрерывные усилия, чтобы им помочь и оберечь их от давки. Новая процессия отбросила их к решетке. Несколько мгновений они оставались там в плену, сжатые со всех сторон, окутанные облаком благовонного дыма, оглушенные криками, задыхающиеся от духоты, дошедшие до крайних пределов возбуждения.