Габриэле д'Аннунцио - Том 4. Торжество смерти. Новеллы Страница 47

Время от времени они с Ипполитой глядели друг другу в лицо и видели, как оно бледнело, искажалось, принимало растерянное, испуганное выражение. Но ни он, ни она не предлагали покинуть ужасное место, хотя оба чувствовали, что силы им изменяют. Теснимые толпой, почти не касаясь порой земли, они блуждали среди сумятицы, взявшись за руки, тогда как старик прикладывал непрерывные усилия, чтобы им помочь и оберечь их от давки. Новая процессия отбросила их к решетке. Несколько мгновений они оставались там в плену, сжатые со всех сторон, окутанные облаком благовонного дыма, оглушенные криками, задыхающиеся от духоты, дошедшие до крайних пределов возбуждения.

— Мадонна! Мадонна! Мадонна!

Это теперь кричали ползущие женщины. Достигнув цели, они поднимались с пола. Одну из них подняли родственники, недвижимую, словно труп. Ее поставили на ноги, встряхнули. Она казалась мертвой. Все лицо ее было в пыли, нос и лоб оказались исцарапанными, рот полон крови.

Ухаживающие за ней начали дуть ей в лицо, чтобы привести в чувство, вытерли ей рот тряпкой, сразу покрасневшей от крови, еще раз встряхнули ее и назвали по имени. Вдруг она откинула назад голову, ухватилась за прутья решетки, вытянулась и закричала точно в мучениях родов.

Она рычала и билась, заглушая все прочие крики. Потоки слез струились по ее лицу, смывая пыль и кровь.

— Мадонна! Мадонна! Мадонна!

А за ней, рядом с ней вставали другие женские фигуры, шатались, приходили понемногу в себя и молились:

— Милости! Милости!

Голос их срывался, они бледнели, тяжело падали на землю, их уносили, как безжизненные массы, и их сменяли другие, вставая словно из-под земли.

— Милости! Милости!

Эти вопли, раздирающие душу, слова, беспрерывно повторяемые с упорством незыблемой веры, густой дым, сгущавшийся подобно грозовым тучам, соприкосновение тел, смешение дыханий, вид крови и слез — все это создало среди собравшихся такой момент, когда целая толпа людей почувствовала в себе единую душу, единое существо — несчастное и страшное, единый порыв, голос, трепет и единое исступление. Все страдания сосредоточились в одном, общем страдании, которое Богоматерь должна была исцелить, все надежды слились в одну надежду, которую Пресвятая Дева должна была осуществить.

— Милости! Милости!

И около сверкающего Лика пламя свечей задрожало от веяния страстного ожидания.

Джорджио и Ипполита сидели на свежем воздухе в стороне под деревьями, они сидели пораженные и разбитые, словно двое мореплавателей, спасшихся от неминуемой гибели, немые, почти лишенные мыслей, и минутами еще испытывали дрожь перенесенного ужаса. Глаза Ипполиты покраснели от слез.

Они оба в храме среди торжественного трагического момента были охвачены общим исступлением и, боясь сойти с ума, обратились в бегство.

Теперь они сидели в стороне, на краю площадки под деревьями. Этот уголок оказался почти пустынным. Только невдалеке, около кривых стволов оливковых деревьев, виднелись группы разгруженных вьючных животных, застывшие безжизненной массой, придававшие печальный оттенок тенистому уголку. Издали доносился гул движущейся толпы, слышались звуки псалмов, грохот труб, звон колоколов, можно было разглядеть длинные ряды богомольцев, кружащихся около церкви, входящих в нее и выходящих наружу.

— Тебе хочется спать? — спросил Джорджио, заметив, что Ипполита закрыла глаза.

— Нет. У меня не хватает мужества смотреть.

Джорджио испытывал то же самое. Продолжительность и острота перенесенных ощущений сломили его силы. Зрелище толпы казалось ему невыносимым.

Он поднялся.

— Пойдем, — сказал он. — Сядем подальше.

Они спустились в овраг, ища тени. Солнце жгло нестерпимо. И оба вспомнили свой дом в San-Vito — просторные прохладные комнаты с видом на море.

— Ты очень страдаешь? — спросил Джорджио, подметив на лице подруги явные признаки душевных мук, а в ее глазах мрачную печаль, испугавшую уже его недавно, когда они стояли среди толпы, близ входных колонн.

— Нет. Я очень устала.

— Хочешь заснуть? Усни ненадолго. Облокотись на меня. После сна ты почувствуешь себя бодрее. Хочешь?

— Нет, нет.

— Облокотись на меня. Мы подождем Кола, чтобы вернуться в Казальбордино. А ты пока отдохни.

Она сняла шляпу, склонилась к нему и положила свою голову ему на плечо. Джорджию смотрел на нее.

— Как ты прекрасна, — сказал он.

Она улыбнулась. Снова страдание преображало ее, придавало ей более глубокое очарование. Он прибавил:

— Как давно ты не целовала меня.

Они обнялись.

— Теперь поспи немного, — попросил он с нежностью.

Он чувствовал, что его любовь как бы обновляется после всего пережитого им, странного и ужасного. Он снова стремился уединиться, уйти вглубь себя, отстранить общение с чем бы то ни было, кроме избранницы своего сердца. Его разум с непонятной быстротой освобождался от всех призраков, созданных мистическими иллюзиями, душевным напряжением, он сбрасывал с себя иго того «божественного», которое он попробовал противопоставить своей угасающей воле, отчаявшись в ее пробуждении.

Теперь он ощущал к «вере» такое же отвращение, какое он испытал в церкви к грязным существам, ползущим по священной пыли. В его воображении мелькали жирные, бледные руки священников, принимающих даяния, непрерывное покачивание черных фигур позади закрытой решетки. Все это было недостойно, отвергало мысль о присутствии Бога, которого он стремился познать среди неожиданного откровения.

Но тем не менее великая попытка была совершена. Он испробовал непосредственное соприкосновение с низшим слоем своей расы и вынес из этого лишь чувство непобедимого отвращения.

Никакие корни не прикрепляли его к этой почве, ничего общего не было у него с толпой людей, выработавших, подобно большинству животных, свой специальный законченный ритуал, впитавших навсегда в свои грубые тела «нравственность обычаев». Сколько веков, сколько поколений повторяли этот неизменный ритуал. Итак, человечество на дне своем оказывалось неспособным следовать за вздымающимися волнами своей поверхности. Значит, не все человечество могло достичь в будущем идеального типа посредством бесконечной эволюции прогресса: этот идеал должен быть достоянием лишь верхних вод — лишь высших существ. Он сознавал теперь, что, пытаясь обрести самого себя и познать свою сущность через непосредственное соприкосновение с родным народом — он ошибался, как человек, стремящийся определить форму, размеры, направление, скорость и силу морской волны, наблюдая течение мелкой речонки. Попытка не удалась. Он оказался так же чужд этой толпе, как племени океанидов, он оказался так же чужд своей стране, родной земле, отчизне, как своей семье и домашнему очагу. Навсегда должен он отказаться от напрасных исканий надежной опоры, нравственной поддержки. «Мое состояние напоминает состояние человека, осужденного вечно стоять на колеблющейся неустойчивой поверхности — чувствующего, что почва ускользает из-под его ног, куда бы он ни ступил». Однажды уж он пользовался этим сравнением, чтобы выразить свою постоянную внутреннюю тревогу. Но, если он хочет жить — почему не старается выработать в себе достаточно силы и ловкости, чтобы сохранять равновесие среди различных положений, чтобы смело и свободно плясать над бездной? Да, конечно, он хочет жить. Даже эти попытки доказывают его желание жить. Глубокий, доселе непоколебимый инстинкт жизни с постоянно обновляющимся усилием восставал в нем против недвижности смерти. Эта греза экстаза, рисовавшаяся ему так ярко, так красиво, разве не была также одним из способов борьбы со смертью? Разве с самого начала не поставил он себе дилеммы: «Или последовать примеру Деметрио, или отдаться Богу»? Он избрал Небо, желая сохранить жизнь. «Отныне направь все силы своего ума, чтобы приобрести презрение к истине и уверенности, если ты хочешь жить. Откажись от проникновенных стремлений. Не приподнимай завесы. Верь реальным образам и произнесенным словам. Не ищи ничего вне мира, созданного твоим чувством. Поклоняйся иллюзиям».

Подобные мгновения наполняли его радостью. Он гордился глубиной своего сознания и своей бесконечно утонченной чувствительностью. Быстрая смена ощущений в его внутреннем мире заставляла Джорджио верить в проникновенную силу его души. И эти мгновения доставили ему истинное блаженство, когда он, как ему казалось, установил скрытую связь и тайное соответствие между игрой Случая и своими собственными переживаниями.

Издали доносился смешанный гул дикой толпы, покинутой им, и этот гул воскресил на минуту в его памяти образ громадного зловещего храма — пекла, где в мучениях корчились бесноватые. Среди непрерывного гула, при каждом дуновении ветерка, он различал чарующий шелест деревьев, осеняющих его размышления и сон Ипполиты. Ипполита спала, полуоткрыв рот, с еле заметным дыханием, лоб ее сделался влажным, бледные руки без перчаток покоились на ее коленях, и Джорджио воображал себе между ее пальцами «вырванную прядь волос»…