Кальман Миксат - Том 1. Рассказы и повести Страница 47

Однако в душе он сильно трусил. Ведь господа — народ капризный. А американские и вовсе с зайчиками. Вдруг да появится Молнар? Тогда пиши пропало.

На кирпичной ограде дома Тепейи он заметил двух мальчишек.

— Эй, мальцы! Вот вам крейцер, лезьте скорей на колокольню, и, как заметите на той стороне Эчке экипаж, запряженный четверкой, помашите мне шляпой. Да побыстрее, одна нога здесь, другая там!

Ребятишки с восторгом приняли на себя такую важную роль, спрыгнули с ограды и понеслись к колокольне.

Между прочим, вид у этого Криштофа Бёра был прямо отталкивающий. Старик был одутловат, рыжеволос, а лицо у него было совсем голое (потому и прозвали его «кожаным усом»); зато на лице этом навсегда застыло противное выражение спеси и наглости. Однако перед Бёром приходилось заискивать, так как мужик он был хитроумнейший, почище любого юриста, и члены крестьянских комитетов всего комитата признавали его своим вожаком. Он и вправду умел — этого у него не отнимешь — произносить такие речи на комитатских собраниях, что господа дворяне только переглядывались.

Едва взобрались вихрастые посланцы на колокольню, как тотчас же стали махать Веру, который, мгновенно взбодрившись, крикнул толпе:

— Ставлю шесть моих волов против одною молочного поросенка!

— Согласен! — взвизгнул кто-то, и перед Криштофом Бёром, пробившись сквозь толпу, появился катахазский скорняк Беньямин Кукта. У него как раз появилось на свет несколько поросят, так почему бы ценой одного из них не стать ему хозяином шести волов?

Он уже издали протягивал пятерню для пари.

— А ну, сюда, поближе эту лапу свинячью! — спесиво произнес Криштоф Бёр, и ладони обоих джентльменов ударились друг о дружку.

— Разбейте, господин профессор!

Эти слова относились к господину Йожефу Мразу, выстроившему своих учеников, как на параде, в связи с тем, что Молнар Левелекский только на прошлой неделе пожаловал для нужд гимназии десять тысяч форинтов — а так как он впервые собрался посетить город, гимназии приличествовало быть при этой встрече.

Йожеф Мраз, считавшийся одним из «отцов учебного дела», придавал большое значение своей персоне и составленным этой же персоной учебникам, поэтому его несколько покоробила просьба Криштофа Бёра. Как это он будет при своих питомцах совершать столь прозаическое дело: отделять ладонь Криштофа Бёра от ладони Кукты, — он, который до сих пор отделял только приставки от корней!

Сделав вид, будто не слышал, Йожеф Мраз продолжал объяснять ученикам (ибо он любил позировать при публике) разницу между гекзаметром и пентаметром. Грудь он выпятил колесом, глаза его дико вращались, а морщины над ними носились вверх-вниз на той узенькой полоске, которая в просторечии именовалась лбом господина Мраза.

— Вы должны хорошо усвоить гекзаметр и пентаметр. Это очень легко. Ничего, что мы теперь на улице. Улица не улица перед лицом науки. Место не должно мешать занятиям. (Он говорил с небольшим словацким акцентом, ибо родом был из северной Венгрии.) А Йожеф Мраз все свое время отдает науке. Это факт. А факт есть факт. Итак, внимание! (И он начал скандировать, загибая при этом один за другим пальцы.) Если вы скажете:

«Я, Йожеф Мрáз, ваш учи'тель, читáю вам ли'терату'ру» — это гекзаметр.

«Я, Йожеф Мрáз вас учу', ли'терату'ру читáю» — это пентаметр. Если же вы скажете все вместе:

«Я, Йожеф Мраз, ваш учитель, читаю вам литературу,

Я, Йожеф Мраз, вас учу, литературу читаю», — получится дистих.

Выдающийся «отец учебного дела» повсюду видел лишь собственное «я», во всем из него исходил и обо всем судил с этой точки зрения. Даже для экзаменационной работы он дал следующую тему: «Йожеф Мраз и учебное дело».

Бух-бабах! — загремело вдруг. Поставленный при въезде в город сержант артиллерии пальнул из своих мортир. Толпа взволнованно заколыхалась, все взгляды устремились в сторону холма Эчке…

— Едет! Едет!

Ура! Уже невооруженным глазом можно было различить стремительно приближавшуюся господскую коляску.

Еще две-три минуты — и она будет здесь. Далекий гул, грянувшее на окраине города «ура» уже докатилось до центральной площади. Четверка гнедых грациозно летит-несется вперед, грохочут колеса, гулко вздыхает под ними земля.

— А вдруг в коляске не Молнар Левелекский, а, скажем, его управляющий?

Эта слабая надежда питала еще группу Тота, но напрасно: в коляске сидел сам Молнар Левелекский. Он был совсем стар; когда снял шляпу, благодаря за искренние приветствия, кланяясь во все стороны, все увидели его покрытую снегом голову, зато лицо его было красным, как никогда. Это сладкое волнение разрумянило его.

— Какой красивый старец, какие седины! — переговаривались вокруг.

А он полной грудью вдыхал пьянящий аромат популярности. С каким трудом решился он на этот путь — и вот получил самые счастливые в жизни минуты. Боже, боже, значит, все-таки стоило любить народ! Народ признал его, Молнара Левелекского, и боготворит!

Так волновалось, так билось старое сердце, словно рвалось наружу.

— Ты осторожно, слышишь, Мартон, правь тихонечко, видишь, народ!

Мартон подтянул вожжи, кони вздыбились, грызя удила, пена так и капала с их морд на землю. Из окон то и дело летели в коляску букеты цветов, улыбающиеся женщины махали платками. А вот из-за низенького забора какой-то лачужки упал ему на колени цветок картофеля. Наверное, его кинула, по примеру городских барышень, какая-нибудь бедная крестьянская девушка. Молнар Левелекский среди множества роз и гвоздик выбрал именно этот скромный убогий цветочек — он тоже изгой в среде цветов — и вставил его в петлицу.

Приветствия стали еще громче, гул голосов, крепчая, возрос, когда показался величественный и суровый фасад нового здания комитатского управления и площадь перед ним, где, снедаемые различными чувствами, стояли члены выборных комитетов.

К этому времени, пробивая себе дорогу грозными локтями, подоспел и Криштоф Бёр, злорадно вопя:

— Вице-губернатором — Миклоша Рако, Иштвана Тота — ко всем собакам!

Коляска Молнара как раз подкатила к зданию, но добраться к самому подъезду помешала толпа. Кучер вынужден был остановить лошадей; Молнар Левелекский моложаво поднялся на ноги и, собираясь сойти, уже ступил ногой на подножку.

Несколько человек из его старых товарищей поспешили к коляске, но Криштоф Бёр опередил всех. Увы, брезгливый крез уже издали почувствовал водочный дух, которым несло от этого человека прямо на него потоком воздуха, взбудораженного размахиваемыми шляпами. Он все еще стоял, опустив на подножку ногу, когда, хорохорясь, подскочил Бёр и своей грязной, волосатой ручищей фамильярно стал трясти его нежную белую руку. Громовым, но совсем уже хмельным голосом он выкрикнул так, чтобы услышала вся площадь: — Здорово, дядя Пали!

От этой наглости глаза Молнара Левелекского застлало кровью. Крестьянин, мужик, посмел так обратиться к нему, потомку Молнаров Левелекских!.. Кровь отхлынула от его лица, оно стало белым, как стена, губы затряслись.

Он как будто хотел сказать что-то… пошатнулся, словно человек, постигнутый ударом и теряющий почву под ногами… Несколько секунд простоял он так, в нерешительности, не зная, как поступить…

Затем внезапно поднял ногу с подножки и, упав на обтянутое отменной кожей сиденье, прохрипел:

— Назад, Мартон, — назад, в Дёнк. Погоняй же! Погоняй! Мартон замахнулся, и на глазах окаменевших вокруг господ коляска с великим демократом исчезла в одном из прилегающих переулков, точно сон.

Молнар Левелекский угрюмо надвинул шляпу на глаза. Экипаж несся быстро, стремительно… Кровь старика кипела, горела от оскорбленной гордости… Он пытался урезонить себя. «Это же глупость, форменная глупость. Ну что тут такого, что он назвал меня дядей Пали? Смешно из-за этого злиться. Что скажут люди?» Но коляска все мчалась, а окаймлявшие дорогу деревья, тополя, акации, казалось, смеялись ехидно и, кивая, выкрикивали по очереди: «Здорово, дядя Пали!.. Здорово! Здорово!» И горы тоже… и поле… а те развалины замка там, на холме… Как они смеялись!

— Эх, — пробурчал старый барин и с досадой ударил ладонью по коже сиденья. — Но нельзя же все сносить!

Вот именно, милостивый государь Пал Молнар. Ибо впитанная с молоком матери, исконная ваша натура непременно проявится в одну из серьезнейших минут жизни и единым махом сотрет невидимой губкой все то, что вы добирали к ней из книг в течение пятидесяти лет. Да, дело в этом молоке. В тех божественных флюидах, исходящих из материнской груди, из этих чудеснейших проводников, через которые недостатки и достоинства предков передаются их потомкам.

Пал Молнар Левелекский после этого странного случая (которого он, по-видимому, стыдился) никогда больше не заговаривал о демократии и в общественных делах комитата никак не участвовал, порвав отношения со всеми партиями.