Кальман Миксат - ИСТОРИЯ НОСТИ-МЛАДШЕГО И МАРИИ TOOT Страница 49

Душа ее металась среди этих дум даже в уединении, на отцовском винограднике, а между тем здесь готовилось любопытное событие: праздник на винограднике Финдуры. Она, конечно, слышала о нем, ведь тут, на горе, это было знаменательное происшествие. Соберутся все дочери ремесленников, все горничные из окрестных вилл — одним словом, довольно вульгарная компания. И вдруг черт нашептал Мари одну мысль (ведь черт приятель всех, кто колеблется). Подкрался он к ней и сказал, наверно, так: «Вот тебе, Мари, превосходный случай рассеять мучительные сомнения, теперь легко можно их разрешить. Про-веду-ка я тебя туда, где все рассудят и во всем разберутся, — скажут, правду ли говорят твои глаза и глаза твоей мамаши, искренни ли комплименты тех, кто окружает тебя, и заигрывания твоего зеркала, скажут, не напрасны ли твои тревоги. Причем все выйдет легко и просто, это будет настоящее колумбово яйцо, а кроме того, истинно барская затея и ничуть но опасная, ибо тебя там никто не знает. Надень-ка ты платье своей служанки и ступай на этот бал ремесленников, да стань среди танцующих девушек. Там у тебя будет лишь столько, сколько тебе отпущено природой, по этому и станут судить, приглашать тебя танцевать или нет. Вот и узнаешь настоящую цену себе, узнаешь, наконец, сколько ты стоишь без своих денег».

Так оно точно и было, и теперь Мари Тоот скромно стояла в толпе девиц, которые пришли на танцы, стояла, вся трепеща и горя в лихорадке, обуреваемая разными чувствами — страхом, неприязнью, но и любопытством к неизведанному. А в это же время ее горничная Клари, оставшись позади, делала вид, будто вышла погулять и теперь остановилась на миг, чтобы поглядеть на невинные развлечения добрых простолюдинов. По правде сказать, она предпочла бы сейчас быть в своей одежде и на месте барышни, но ради драгоценного своего ангелочка Клари пошла и на эту жертву. Только бы скорей пригласили танцевать бедняжку! Но никто не подошел. Боже, какие ослы эти мужчины!

Гордо приосанившись, стояла она, колыша юбкой и кокетливо' прикрывшись от солнца зонтиком. Это была хоть малая компенсация за танец. Ничего не скажешь, хорошо чувствовать себя знатной барышней. А если 6 они еще и лорнет взяли с собой! Клари казалось, будто у нее уже другая кровь струится в жилах. Она наслаждалась завистливыми взглядами жен ремесленников. К счастью, она не могла заглянуть к ним в головы, где возникали, конечно, и такие мысли-. «Ишь ты, кухарка-то как вырядилась, видно, барыни дома нет, вот и залезла к ней в гардероб».

— Ого, ого! Поглядите, кто идет, кто идет! Дядя Репаши идет! Виват! Виват!

Встречали Репаши повсюду с веселым гиканьем. Ученик Пали катил перед собой бочонок, сам Репаши вышагивал вслед за ним с важностью сенатора, а рядом с ним шел незнакомец с ружьем.

Одни тут же взяли под свое покровительство бочонок, чтоб откупорить его, другие поспешили к старику. Среди них была и дочь Репаши Катка, красавица с искристыми глазами, которой он сразу же передал жареных куропаток. Многие с любопытством разглядывали статного молодого охотника, как вдруг у него нашелся тут и знакомый.

— Гоп! Гоп! А вот и я! — крикнул трактирщик Брозик, подбежал к нему и потащил прямо к своим дочерям. — Каролинка, Тинка, где вы? Привел я вам танцора, шут вас подери! Как славно, что вы пришли все-таки.

Тетушка Репаши, самая языкатая особа во всем Папе, разобиделась на господина Брозика за эту выходку.

— Кого это ты подцепил опять, твоя милость? — набросилась она на мужа. Янош Репаши ответил елейным голосом:

— На это, женушка, ответить тебе не могу.

— Почему? — сердито вскинулась его бой-баба.

— Потому что не знаю.

— А почему не спросил его, коли сюда привел?

— Потому что знай, ты, глупое создание, Янош Репаши не привык болтать языком, входить в ненужные подробности, и сорить словами.

И Репаши сел за длинный стол, уставленный полупустыми уже бутылками, стаканами, кувшинами и вовсе пустыми блюдами, на которых белели обглоданные кости, — одним словом, это были остатки дневного пиршества. За столом беседовали и выпивали всего несколько стариков ремесленников.

Однако тетушку Репаши ответ мужа никак не успокоил, напротив, обернувшись к старухам, она только теперь дала волю языку.

— Мне все равно, кто он такой, пускай хоть переодетый герцог Эстерхази. Однако наглость есть наглость. Как посмел Брозик потащить его своим дочерям, будто какой драгоценный гриб нашел. Уж коли он прибыл сюда с моим мужем, вежливость требует, чтобы его представили мне или моей дочке Кате. Ан нет, подкатывает Брозик на своих кривых ногах и уводит его к своим чудо-красавицам: «Каролинка, Тинка, кавалера вам привел!» И как только у него глаза не лопнут со стыда. Я ведь не к тому говорю, будто он очень нужен моей Кате. У нее кавалеров пруд пруди. И не на танцах только, а и настоящих женихов. Но я пока никому ее не отдам, пускай еще погуляет, ведь она до тех пор наша, пока с нами живет. А кто заберет ее из родного гнезда, тот, скажу я вам, должен быть молодец. Спешить нам некуда, могу выбирать еще сколько угодно. Дочка ведь у нас одна-единственная, и все-то у нее есть, что только душеньке угодно. Да пускай хоть какой красавец придет, подумаешь — ведь и Ката у нас красавица; дворянин явится, так ведь и она дворянка; будет он ловкий человек, так и у меня дочка ловкая, богатый придет — и у Каты денег не занимать, продавать ей себя не надо; умный присватается, так у самой Каты ума палата. А вот ежели найдется честный, достойный малый, он пускай и возьмет ее с богом.

Тем временем Ности повесил ружье на ореховое дерево и бросил несколько слов дочерям Брозика, которые сладко улыбались ему в ответ.

— Много ли танцевали?

— У меня даже рубашка взмокла, — прошепелявила Каролина.

— Вот бы мне посмотреть на нее, — пошутил Ности.

— Ах, подумайте только, прямо с неприличных слов начинает.

— А я видела вас вечером, но вы даже не глянули на меня, — пожаловалась вторая сестра.

— Мне очень спать хотелось.

— Ружье заряжено? — спросил трактирщик, рассматривая стволы из отличной дамасской стали.

— Один ствол заряжен.

— Хорошо бы выстрелить из него, это, по-моему, оживит праздник.

— Стреляйте.

Господин Брозик снял ружье, долго разглядывал его, потом начал целиться туда, сюда, пугая тех, что стояли поближе. Наконец он спросил охотника:

— А что тут надо потянуть, чтобы оно выстрелило? Ности показал ему, ружье выстрелило. Поднялся визг, все испугались, а пуще других пожилые женщины, сидевшие вокруг столов. Перед ними стояли бутылки, да только было в них не вино, а кофе, которое они принесли с собой из дому и теперь пили его вместо воды. В кувшинах был лимонад, — кавалеры наливали его в кружечки и бегом относили своим барышням. Праздник продолжался, но уже как-то уныло. Оживление начнется снова к вечеру, после обеда же люди обычно вялы. Большинство переваривало пищу под деревьями, кое-кто даже заснул на траве и громко храпел. Этот храп так странно сливался — с музыкой, что казалось, будто контрабас издает еще какой-то дополнительный звук. Только десять — двадцать пар, не переставая, отплясывали чардаш. Парни, правда, уставали и выходили из круга, но их сменяли отдохнувшие, и начиналось: «Гоп, гоп, Рупи, не жалей струн, Рупи, да и лопнет хоть струна, барин платит все сполна!..» Перед обедом было еще много соблазнов. Если влюбленной парочке надоедало плясать, она уходила собирать виноград и пряталась среди лоз. Пока отщипывали по виноградинке с висевших гроздей, выдавался случай изведать и другую сладость. Но теперь виноград уже собран, даже зеленого не осталось. Бени Кота, лихой подручный мясника, по просьбе своей партнерши Терки Мачкаш, которой захотелось поесть винограда, обрыскал всю арендованную территорию и не нашел ничего, кроме ежа на борозде. Он с веселым озорством кинул его в гущу танцующих. Ох, и поднялся же переполох, визг, крики! Бедняга еж шлепнулся ненароком прямо на мягкое белое плечо нарядной жены Михая Сюча и уколол ее. (Так ей и надо, нечего обнажать свои телеса!) Она тотчас упала в обморок, пришлось ее отливать. Словом, катавасия была порядочная, и все из-за этой невинной шутки.

Такая приправа все равно что золото в те минуты, когда народ начинает уставать, особенно мужчины. У парней глаза уже осоловели от обильной выпивки, и стали они уродливые, как черти; волосы упали на лоб, усы повисли. В парнях-то и вообще хорошего было мало, да и молодцеватости никакой, красивы только баричи да те крестьянские парни, которых питает истинно родная и истинно здоровая мать — землица. Рубанок, пила, нож, ножницы, игла — это все мачехи, их хлеб — горький хлеб, от него ноги гнутся колесом, спина горбится и лицо приобретает неприятное, принужденное выражение. А вот девицы, те и возле мастерских родятся красивые, они, словно герань, цветут и в горшках и в коробочках из-под колесной мази, где акация уже цвести не станет. Девицы и здесь пригожи, извольте — ка поглядеть, одна прекраснее другой. Они все еще не устали, только прически да туалеты пришли в беспорядок: сборки на юбках разошлись, оборки повисли клочьями, — но ведь это красиво и, помимо всего, говорит о том, что девица идет нарасхват, — белый лиф запачкан потными ладонями, а у иных даже прожжен. Слишком удалые кавалеры танцевали с горящей сигарой во рту, склонив голову на плечо партнерши, чтоб захмелеть от запаха женской шеи, и случайно, иные же просто из озорства, прижимали к плечику кончик горящей сигары. Девушка вскрикивала от боли, и тогда надо было тотчас вмешаться — а это доставляло рукам немалое наслаждение. Они проскальзывал! в недозволенные места, будто огонь прошел дальше и его надо тушить. Искра гасла, оставив на лифе только дырку с обожженными краями, но зато разгоралась на щеках и в глазах.