Джордж Мередит - Эгоист Страница 5

Одно время поговаривали о некоей интересной молодой вдове из высших кругов общества, которая якобы чуть не уловила его в свои сети. А почему бы, собственно, ему и не породниться с нашей аристократией, спросила его миссис Маунтстюарт, на что он ответил, что аристократические невесты обычно бесприданницы, да и происхождение их подчас довольно сомнительно. Нет, нет, у него еще, слава богу, есть голова на плечах! Долг по отношению к роду стоял у него на первом месте; как знать, быть может, именно этот долг и побуждал его, подавив собственную сердечную склонность, уступить Вернону худенькую хрупкую Летицию? Мысль о вдове, несмотря на ее высокое положение в обществе, казалась ему почему-то даже оскорбительной.

— Я — жениться на вдове? Я? — воскликнул он, не подумав, что беседует со вдовою. Правда, миссис Маунтстюарт была уже не молода, а мысль, что он, сэр Уилоби Паттерн, способен жениться на вдове, привела его в такую ярость, что на какое-то мгновение он даже позабыл о требованиях хорошего тона. Он просил миссис Маунтстюарт всегда и везде самым решительным образом опровергать этот слух, повторил это желание дважды и, воскликнув в заключение еще раз: «На вдове? Я?!» — всей своей фигурой изобразил это негодующее местоимение. Миссис Маунтстюарт, овдовев, не пожелала вступить еще раз в брак, а такие неприступные дамы, как известно, способны хотя бы отчасти оценить щепетильность, которая руководила сэром Уилоби. Редкая из них признается, — даже наедине с собою! — что чуть было не вышла замуж вторично. Поэтому они до некоторой степени могут представить себе отношение джентльмена к вдовьему чепцу. Но такая чрезмерная деликатность чувств, когда одно упоминание пустого слуха о возможном союзе с юной вдовой некоего графа воспринимается, как оскорбление… Непостижимо! Впрочем, сэр Уилоби сменил гнев на милость. С вершины своего молодцеватого, по-военному подтянутого «я» он увидел в зеркале своего воображения сэра Уилоби Паттерна, исполненного горделивой неги и с челом, увенчанным наслаждением. Подпустив великодушного тумана, он намекнул на кое-какие обстоятельства, быть может давшие повод для возникновения странного слуха, и тут же привел веские доказательства полной несостоятельности этого слуха. Миссис Маунтстюарт пожурила его за ветреность и прочла соответствующее нравоучение. Впрочем, после этого разговора она принялась повсюду с жаром опровергать слух о молодой графине: «Не беспокойтесь, мои дорогие, он на ней не женится».

Между тем начали опасаться, как бы сэр Уилоби не упустил возможности жениться на прекрасной мисс Дарэм.

Перед маленькими князьками иной раз возникают довольно серьезные дилеммы. На них следовало бы останавливаться почаще, в назидание простым смертным, дабы те имели представление о громах и стрелах, что угрожают баловням судьбы{8}. Насколько успешнее можно было бы тогда проповедовать смирение и покорность судьбе тем беднягам, которые либо вынуждены отказаться от брака по причине недостатка средств, либо женятся без оных и кряхтя несут свою ношу, пытаясь прокормить супругу и армию ребятишек, старательно взращиваемых для того, чтобы и они, в свою очередь, могли занять место где-нибудь на задворках общества! В стране с высокими моральными устоями мораль никогда не бывает излишней — особенно когда она призвана укрощать неразумную зависть и сдерживать беспокойную жажду перемен. Итак, перед сэром Уилоби возникла дилемма: по обе его руки стояли две особы, единственные (если не считать его столичных завоеваний, коих, впрочем, и поминать бы не следовало), которым довелось затронуть его сердце. Поклонник женской красоты, он был очарован прекрасной Констанцией Дарэм. Не менее восприимчивый к поклонению собственной персоне, в Летиции Дейл он видел чудо ума. Предстояло сделать выбор между царственной розой и скромной фиалкой. Перед первой он преклонился, вторая преклонялась перед ним. Двумя владеть нельзя — таков закон, одинаковый для всех, для простых смертных и для князей. От которой же из них отказаться? По мере того как Уилоби узнавал свет, он все больше начинал ценить такое сердце, как сердце мисс Дейл. Вместе с тем, у всякого, кто заглядывался на Констанцию Дарэм, невольно дух захватывало. Это была красота быстроходной яхты, несущейся с попутным ветром на всех парусах. И к тому же эта яхта нисколько не стремилась его завоевать, а, напротив, спасалась от него, как от преследователя. В часы задумчивости сэр Уилоби склонялся к той, что в магическом зеркале показывала ему его собственный образ; когда же в нем просыпалась страсть, верх брал магнетизм, исходящий от той, что его бежала. И наконец, было еще обстоятельство, мешавшее ему сделать окончательный выбор — его любовь к личной свободе. Ничем не связанный, свободный, он был как-то царственнее; он мог удержать под своим скипетром больше покорных рабынь, быть полновластным повелителем в королевстве женщин — словом, мог оставаться самим собою. Печальный опыт столичной жизни кое-чему его научил, он уже понимал, что, связывая женщину брачными узами, мы отнюдь не обеспечиваем себе ее пожизненного слепого поклонения.

Колебаниям сэра Уилоби положила конец леди Буш, ненароком повторив при нем ходившие слухи, будто один из его соперников готов уже трубить победу: сэр Уилоби тотчас сделал предложение. Мисс Дарэм ответила согласием, и состоялась помолвка. Покуда сэр Уилоби медлил и колебался, другие уже подбирались к его добыче и чуть не проглотили ее целиком. И хоть это в конечном счете и способствовало победе сэра Уилоби, щепетильность его была уязвлена. Увы, не из сияющей чистоты монастырской кельи вывел он свою невесту! Сэр Уилоби и в душевных своих устремлениях был князьком — князьком и деспотом! — и хотел бы, чтобы его возлюбленная явилась к нему только что вылупившимся из скорлупы цыпленком — о, конечно, он понимал, что мир она должна воспринимать не по-цыплячьи, но пусть, покуда сэр Уилоби не разобьет ее скорлупы сам и не предстанет перед ее девичьим взором первым мужчиною, какого ей доведется видеть, пусть она до той поры пребывает в цыплячьем неведении! А между тем его невеста непринужденно болтала о всяких кузенах и просто друзьях мужского пола. Правда, в ответ на его невысказанный горький упрек она могла бы спросить: «Зачем вы не сделали мне предложения тогда, в день вашего совершеннолетия?» В ту пору на ее крылышках еще не осела житейская пыль, да и у него самого, верно, не проявилось это его странное свойство, которому в дальнейшем суждено было сыграть столь роковую для него роль. Дело в том, что он до смешного был неспособен испытывать ревность к отдельным лицам и, несмотря на то что в толпе охотников, преследовавших Констанцию, заметно выделялся некий капитан Оксфорд, думал о нем не более, чем о каком-нибудь Верноне Уитфорде. Его врагом был свет, толпа, обрушивающая на нас всю свою тяжесть, обдающая своим дыханием избранницу нашего сердца, которую мы уже никакими силами, никогда не очистим от этого тлетворного прикосновения. Свет только и стремится унизить наше горделиво подбоченившееся «я», смять нашу личность, насмеяться над нашей брезгливой разборчивостью. Мыслить значит ненавидеть свет.

Едва помолвка была объявлена, все, как один, стали говорить, что у Летиции Дейл никогда не было ни малейшего шанса на победу, а миссис Маунтстюарт-Дженкинсон с истинно христианским смирением признала: «Я не оракул». Зато претендовать на это звание могла леди Буш: все, что она предсказывала, разыгралось как по-писаному. Мнение всего графства разделялось и самой Летицией. Мечтать она, конечно, мечтала, но сознавая, что мечтает наперекор рассудку. Не мечтать было нельзя — звезда сияла так ярко! Но и надеяться было невозможно — она сияла так недосягаемо высоко. Отец Летиции был одинокий, больной человек, а Летиция — его единственной опорой; он давно уже решил, что ей суждено сделаться хозяйкой Паттерн-холла, и очевидная радость, которую он черпал в этой мысли, служила для бедной девушки еще одним источником терзаний. Шум, вызванный помолвкой, заставив его замолчать, не переубедил его: подобно всем затворникам, он был неспособен отказаться от мысли, раз засевшей у него в голове. Сэра Уилоби он обычно видел в обществе Летиции, а в ее присутствии молодой баронет мигом преображался в резвого мальчугана. Еще детьми они играли вместе, большой мальчик и маленькая девочка. Уилоби был красивый белокурый ребенок. Портрет, висящий в Большом доме, где он изображен небрежно прислонившимся к своей лошадке, — в широкополой шляпе, из-под которой льняные локоны волною ниспадают на плечи, на всю жизнь запечатлелся в сердце Летиции, как нетленный образ ангела. Впоследствии, уже взрослым Уилоби всецело ее поработил. Это случилось, как ей казалось, само собой, без всякого усилия с его стороны, и мысль о непогрешимости ее кумира доставляла неизмеримо больше радости этой преданной душе, нежели мечты о собственном счастье. Кое-кому это напомнит исступленный фанатизм поклонников Джаггернаута{9}, но ведь именно такого рода страсть и внушают маленькие князьки. Не удивительно, что консервативный слабый пол так хлопочет о незыблемости княжеских тронов — ведь если троны падут, не на что будет взирать снизу вверх; если уничтожить маяки, сровнять их с землей, то погаснет их ослепительный свет. Пусть отдельные представительницы женского рода и сгорают на жертвенном огне — не беда: лишь бы не угасал этот пламень, лишь бы не прекращалось всеобщее женское поклонение культу идеального молодого человека! Мы требуем от женщины целомудренной чистоты. Но и они вправе предъявлять нам свои требования: кумир, которому они поклоняются, обязан быть верхом привлекательности. А что же делает мужчину привлекательным в глазах женщины, как не всеобщее преклонение ее сестер — преклонение перед маленьким князьком, блистающим добродетелями и вместе с тем далеко не аскетом? Быть может, когда-нибудь, в далеком будущем, у человечества и откроются глаза — с каким изумлением будет оно взирать на своих вчерашних кумиров! Но покуда день этот не наступил, людям остается одно: молиться им по-прежнему.