Джон Пристли - Дядя Ник и варьете Страница 5

— Ладно, Сисси. Клянусь.

Она положила ложку, потянулась к моей руке и сжала ее.

— Я ведь тебя не знала и немножко расстроилась, когда он в первый раз сказал про тебя. Не то чтобы мне так уж жалко распрощаться с этим Норманом Хислопом. Он и лентяй, и одни гадости на уме, Ник уже сколько месяцев на него злится. Давай кофе выпьем, ладно? Мисс! Мисс! Но, конечно, я всполошилась — хорошенькое дело, его племянник в труппе! Будет, наверно, за всеми шпионить. Но ты милый, я вижу, Дик. Милый… и чуть-чуть шалун, а?

Я что-то пролепетал в ответ. Меня еще не трогали все эти милые шуточки, на которые тогда были так падки девушки вроде Сисси.

Когда подали кофе, она стала серьезной, и я, несмотря на свою молодость, сразу сообразил, о чем пойдет речь. Большинство женщин одинаково говорят о близких им мужчинах: одни в тоне дрессировщика, который работает с животным, наделенным даром речи и приносящим домой деньги, — манера довольно странная и смешная; другие впадают в обратную крайность и ведут себя как прислужницы верховного жреца какой-то таинственной религии, для них каждый его каприз — повеление свыше. Такова была и бедняжка Сисси: она служила дяде Нику.

Сейчас у него одно настроение, рассказывала она мне с гордостью и даже торжественно, а через минуту — совсем другое; никогда не знаешь, что будет дальше, неизменно только одно: он мало ест и пьет шампанское; порой, как сегодня, часами работает с Сэмом и Беном, даже не вздремнет перед представлением, а завтра может весь день просидеть у камина и читать книжки; иногда он с нею обходится — хуже некуда, так что она, бывает, все глаза выплачет, а в другой раз посадит ее в свою машину, такой добрый, заботливый, возит по всяким шикарным заведениям — это уж он сам выбирает куда, потому что ей в таких местах всегда как-то не по себе, а иногда она чувствует, что он и вправду ее любит, хотя, конечно, по-своему, чудно как-то; и все-таки почти всегда дает ей понять, как ей повезло, что она еще выступает в его номере и живет в его берлоге. Более странного человека она не видывала, а уж ей всякие встречались.

— Только ты пойми, Дик, — сказала она, серьезно глядя на меня, — я не жалуюсь. Не думай. Я сама знаю, что мне повезло. Я не больно-то умна, даже наоборот, пожалуй, и из себя тоже не Венера эта, как ее там. Мне вот в чем повезло — косточки мелкие. Посмотри, какое запястье. И в других местах — ну, там не видно. Я как раз такая, как ему надо для номера. Ты вечером гляди повнимательней на этот пьедестал, — ни за что не поверишь, что там внутри я. Он меня увидел в брикстонской пантомиме — два фунта десять шиллингов в неделю, два представления в день, в каждом представлении двенадцать переодеваний, я прямо выла от усталости, уж не говорю о рабочих сцены — всё норовят затащить тебя в угол да лапать потными ручищами. Веселая была жизнь, ничего не скажешь. Так что я не жалуюсь. Мне повезло, хотя и достается тоже порядком — живу с ним, и всякий это знает, и кое-кому тоже охота попользоваться, как будто я потаскушка какая-нибудь. Это один так меня назвал, когда я сказала, чтоб он не распускал руки.

— Кто это? — Она молчала, и я добавил: — Мне ты можешь сказать, Сисси.

— Да Гарри Баррард, но он был выпивши. Хотя, по-моему, у него вообще не все дома. Я Нику ничего не сказала, он его и так терпеть не может, еще выставил бы из программы под этим предлогом. А мне жалко стало старого дурака. Так что и ты Нику не говори.

— А что другие женщины? Ты с ними ладишь, Сисси?

Она скорчила гримасу.

— Тут мне не повезло. Дружить по-настоящему не с кем. Сьюзи Хадсон и ее сестра Нэнси — они милые и талантливые, тебе их номер понравится, — но уж очень неразговорчивые. Нони, девица Кольмаров, акробатов, иностранка и вообще стерва. Остается Джули Блейн, которая работает с Томми Бимишем и, говорят, спит с ним. Она играла в драме и воображает себя важной птицей, не мне чета, только она всего-навсего подыгрывает комику, пускай он даже гвоздь программы, и за это должна спать с ним; правда, вид у нее не такой, будто она с кем-нибудь спит: уж очень тоща. Вот тебе и весь наш женский состав; хорошо бы Нику для разнообразия перейти в пантомиму, тем более что я теперь как-никак на другом положении. Но это тоже хорошая программа, Дик, я думаю, тебе многое понравится… Жаль только, что на первое представление в понедельник в зал всегда набиваются жирные трактирщики со своими толстомясыми женами да торговцы жареной рыбой, и все бесплатно. Ну ладно, пойду взгляну, не нужно ли чего Нику. А ты что будешь делать?

— Я сегодня не выспался. Пойду к миссис Майкл и попробую вздремнуть.

— Смотри больше ничего не пробуй — так и заруби себе на носу. Веди себя как пай-мальчик, а если не можешь, то будь осторожнее.

Когда мы спускались по лестнице, она сжала мою руку.

— Ник сказал, что ты хочешь стать художником. Это правда, Дик?

— Да, я хочу быть акварелистом.

— Ты должен как-нибудь нарисовать меня.

— Это совсем другое, Сисси. Я хочу писать пейзажи акварелью. Но могу попробовать сделать набросок, — добавил я важно.

— Да, пожалуйста. Бьюсь об заклад, что ты страшно способный. Ну пока, до вечера.

(Я сделал этот набросок, и он сохранился у меня до сих пор, хотя целый мир и больше чем полвека канули в прошлое; он очень плох, — вероятно, это мой худший рисунок, — но стоит мне взглянуть на него, и я снова вижу и слышу Сисси Мейпс.)

Когда я вернулся, миссис Майкл не было дома. Я проспал почти до пяти часов, проснулся от холода и с минуту не мог понять, где нахожусь. Спустившись, я нашел хозяйку на кухне за чаем; она сурово спросила меня, не хочу ли и я чашечку с хлебом с маслом и с черносмородиновым вареньем. Я горячо поблагодарил, показав тем самым, что ценю ее любезность, так как нашим уговором это не предусмотрено, после чего выпил две чашки чая и съел три куска хлеба с вареньем. Когда я сказал, что мне пора в «Эмпайр» на первое представление, она покачала головой.

— По правде говоря, мистер Хернкасл, меня это мало интересует — и капитана Майкла тоже. На мой взгляд, все номера там либо до крайности глупы, либо вульгарны. Я не против развлечений, люблю церковный хор или хорошую лекцию с туманными картинами, но будь моя воля, я бы завтра же позакрывала все ваши «Эмпайры» и «Паласы». — Ее глаза сверкнули фанатическим блеском, правда, взгляд смягчился, когда она посмотрела на меня. — Мне больно думать, что вы, мистер Хернкасл, такой скромный, приличный молодой человек, зарабатываете на жизнь в таких местах, где вам приходится быть среди полуобнаженных, размалеванных женщин. Это дурно! — Она произнесла это с необыкновенным жаром, словно мысленным взором уже видела меня погрязшим в грехах. — Ну, ступайте, ступайте.

Сам управляющий «Эмпайром», выглядевший очень импозантно в своем фраке, провел меня к тем местам, которые важно именовались «креслами».

— Вы племянник Ника Оллантона! Замечательный номер, один из лучших. Всегда с нетерпением жду его, а за ним пару бокалов шампанского, ха-ха! Если после представления захотите пойти за сцену, поищите меня, я вас провожу.

3

Возможно, это и в самом деле было худшее представление за неделю, и уж точно, что почти у всех сидевших вокруг физиономии были тупые, но все равно чудесно было покинуть холодные темнеющие улицы Ньюкасла и очутиться в четвертом ряду «Эмпайра». Я думаю, тайна всех мюзик-холлов состояла в том, что они казались большими, — и чаще всего такими и были, — но в то же время создавали ощущение теплоты и уюта. Много писалось о магии театра, но она была куда слабей горячей пленительной магии мюзик-холла, который привлекал мужчин больше, чем женщин, потому что здесь ощущалось что-то бесконечно женственное, что-то от всепрощающей матери и в то же время — от пленительной любовницы. Не стану утверждать, что все это уже облеклось для меня в слова в тот первый вечер, когда я озирался вокруг, смотрел, как оркестранты включают лампочки над пюпитрами и настраивают инструменты, как появляется в оркестре толстый мистер Бродбент, на сей раз вовсе не раздраженный. Он сперва улыбнулся каким-то людям, сидевшим прямо передо мной, затем постучал палочкой — и стал слушать, как струнные его оркестра вступают в привычную, отчаянную и безнадежную борьбу с деревом и медью в бурных норвежских ганцах Грига; однако могу поклясться, что похожие мысли проносились в моей голове. И впервые с тех пор, как я дал согласие войти в компанию к дяде Нику, растерянность, сомнения и недобрые предчувствия уступили место чувству полного счастья. Я по-прежнему собирался стать художником — тут ничто не могло меня поколебать, — по пока я не могу зарабатывать на жизнь своими акварелями, сцена варьете за пять фунтов в неделю будет лучше любой конторы и двадцати двух шиллингов шести пейсов.

Первый помер был дополнительным к программе — два велофигуриста; меня они, конечно, мало интересовали: я ждал тех, с кем мне придется путешествовать следующие несколько месяцев. Первыми из них были выступавшие после фигуристов Кольмары — три акробата-мужчины и девица по имени Нони, от которой, как говорил Хислоп, можно было закачаться. Такие номера всегда раздражали меня: мужчины становятся друг другу на плечи и швыряют девушку туда и обратно. (Недавно я видел этот номер в телевизионной цирковой программе, и он был в точности такой же, ничуть не изменившийся в мире ошеломляющих преобразований.) Нони была маленькая и совсем молоденькая, ей, наверно, не было и двадцати, но фигура ее уже вполне оформилась. Ноги, обтянутые трико, были великолепны, а вздымавшаяся пышная грудь так и распирала сверкающий корсаж. И в том, как она держалась и двигалась среди трех потных мужчин, чувствовалось уверенное вызывающее сознание своей женской силы. Волна секса шла от нее и дерзким вызовом перекатывалась через рампу. В тот век длинных юбок, корсетов и скромных блузок нам приходилось только догадываться, каковы девушки на самом деле, но Нони Кольмар (она играет важную роль в этой истории, так что я не зря трачу на нее время) торжествующе демонстрировала все, чем может похвастаться хорошо сложенная девушка. Не думаю, что я был более чувственным, чем большинство из нас в то время, но при виде ее у меня буквально пересохло во рту.