Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи - Дьявольские повести Страница 51

— Война не прекращалась, — говорил Менильгран. — Терпеливые в своей ярости испанцы, потратившие пятьсот лет на изгнание мавров, положили бы при необходимости такой же срок на то, чтобы изгнать нас. Продвигаться вперед мы могли только при условии, что каждую минуту остаемся начеку. Мы немедленно укрепляли каждую занятую нами деревню, превращая ее в крепость против неприятеля. Довольно долго мы стояли гарнизоном в городишке Алькудиа. Обширный тамошний монастырь был превращен в казарму, на постой мы разместились в городских строениях, и майору Идову достался дом алькальда.[229] А так как этот дом был самым просторным в Алькудии, майор Идов принимал в нем иногда всех офицеров полка, поскольку мы общались только между собой. Мы порвали с afrancesados, которым не доверяли, — так повсеместно укоренилась ненависть к французам! На подобных собраниях, прерывавшихся подчас перестрелкой наших передовых разъездов с неприятелем, Розальба потчевала нас пуншем, делая это с тем несравненно целомудренным видом, который казался мне шуткой демона. Она выбирала там свои жертвы. Я уже выкинул из сердца связь с ней и к тому же не влачил за собой разбитые цепи обманутых надежд, как выразился не помню уж кто. Я был свободен от досады, ревности, сожалений. Я просто наблюдал за жизнью и поступками женщины, скрывавшей самые бесстыдные причуды под самой очаровательной растерянностью невинности и возбуждавшей во мне лишь интерес зрителя. Итак, я бывал у Розальбы, и на людях она обращалась ко мне с почти робкой простотой девушки, случайно встреченной у источника или в лесу. Ни головокружительных опьянений, ни неистовства чувств, которые она воспламеняла во мне, — ни одной из этих ужасных вещей больше со мной не происходило. Я считал их исчезнувшими, забытыми, невозможными! Вот только когда я видел все ту же неисчерпаемую алость, которая окрашивала ей лицо от малейшего слова или взгляда, я невольно испытывал то ощущение, что бывает у человека, видящего в своем пустом бокале последнюю розовую каплю шампанского и подавляющего в себе желание допить ее.

Однажды я сказал об этом Розальбе. В тот вечер я был у нее один.

Я рано ушел из кафе, оставив там офицеров за оживленной игрой в карты и бильярд. Был уже вечер, но вечер в Испании, где раскаленное солнце с трудом отрывается от неба. Розальбу я застал полуодетой: она подставляла ветру прокаленные африканским зноем обнаженные плечи и руки, в которые я столько раз впивался губами и которые в известные моменты волнения, рождавшегося перед моими глазами, приобретали тон сердцевины земляники, как говорят художники. Волосы ее, отяжелевшие от жары, ниспадали на золотистую шею, и вот такая, растрепанная, неприбранная, томная, она была прекрасна и способна соблазнить самого сатану в отместку за Еву! Навалившись грудью на столик, она писала. Ну, если уж Пудика писала, то, без сомнения, любовнику, назначая ему свидание и в очередной раз собираясь стать неверной майору Идову, так же молча глотавшему ее измены, как она — наслаждение. Впрочем, когда я вошел, письмо было уже написано, и она, намереваясь его заклеить, плавила на огне свечи голубой воск с серебряными точками, который до сих пор стоит у меня перед глазами, и сейчас вы узнаете, почему воспоминание об этом голубом воске с серебряными точками столь отчетливо сохранилось во мне.

«А где майор?» — смутившись при моем появлении, спросила эта женщина, всегда умевшая доказать гордости и чувствам мужчины, что ее взволновал именно его приход.

«Сегодня он безумствует за картами, — ответил я, смеясь и с вожделением посматривая на лакомое розовое пятно, проступившее у нее на лице, — а я безумствую по другой причине».

Розальба поняла меня, но нисколько не удивилась. Она давно уже была уверена, что всегда сумеет разжечь желание в мужчине, с какого бы конца света он к ней ни явился.

«Полно! — медленно протянула она, хотя алость, которой мне так хотелось испить на ее одновременно обворожительном и отвратительном лице, превратилась в пурпур при мысли, что я ей подал. — Полно! Время ваших безумств кончилось».

И она приложила печатку к кипевшему на письме воску, который погас и застыл.

«Вот ваш портрет! — бросила Розальба с дерзким вызовом. — Секунду назад еще обжигал, а сейчас холоден».

С этими словами она перевернула письмо и наклонилась, чтобы надписать адрес.

Нужно ли мне повторяться, пока вам не надоест? Я, разумеется, не ревновал эту женщину, но мы ведь все одинаковы. Мне невольно захотелось узнать, кому она пишет, и для этого я, поскольку все еще стоял, наклонился над нею, но взгляд мой был пленен ложбинкой меж плеч, этой пьянящей и поросшей пушком расселиной, где я напечатлел столько лобзаний, и, намагниченный открывшейся мне картиной, я бросил в этот ручей любви еще один поцелуй, ощущение которого помешало Розальбе писать. Она вскинула склоненную над столиком голову, как будто ее укололи в спину раскаленной иглой, и упала на спинку кресла; она смотрела на меня с той смесью желания и смущения, в которой и заключался секрет ее обаяния, и я, завороженный ее взглядом и все еще стоя позади нее, приник к ее полураскрытым влажным розовым губам с таким же поцелуем, что мгновением раньше напечатлел в ложбинке между плечами.

Однако у этой ломаки было чутье тигра. Неожиданно она вся напряглась и шепнула:

«Сюда поднимается майор. Он наверняка проигрался, а при проигрыше он ревнив. Он закатит мне страшную сцену. Спрячьтесь-ка, а я его сплавлю».

И, вскочив с кресла, она распахнула большой шкаф, где висели ее платья, и втолкнула меня туда. Думаю, что на свете мало мужчин, которым не приходилось прятаться в шкафу при появлении мужа или официального покровителя.

— Тебе еще повезло со шкафом! — позавидовал Селюн. — Мне однажды пришлось лезть в мешок из-под угля. Разумеется, это случилось до моего проклятого ранения. Я тогда служил в белых гусарах. Можешь себе представить, в каком виде я выбрался из мешка!

— Да, — горько вздохнул Менильгран, — таковы уж накладные расходы адюльтера и дележа женщины! В такие минуты самые задиристые забывают о гордости, становятся из жалости к перепуганной бабенке столь же трусливы, что она, и подло прячутся. Насколько помнится, меня вдобавок чуть не вырвало, когда я лез в этот шкаф в мундире и при сабле, да еще, что уж вовсе смешно, ради особы, которая забыла думать про честь и которую я не любил.

Но у меня не было времени размышлять о том, какую низость я совершаю, отсиживаясь в потемках, где мое лицо задевали платья, пьянившие меня запахом ее тела. То, что я услышал, быстро оторвало меня от сладострастных мечтаний. Вошел майор. Розальба угадала — он был в убийственном расположении духа и, как она предсказывала, в припадке ревности. Заранее склонный к подозрениям и гневу, он, вероятно, сразу заметил забытое на столе письмо, подписать адрес на котором Пудике помешали два мои поцелуя.

«Это еще что за послание?» — вспылил он.

«Письмо в Италию», — спокойно ответила Пудика.

Ее невозмутимость не ввела его в заблуждение.

«Неправда!» — загремел он: этого человека довольно было немного поскоблить, чтобы под Лозеном обнаружился солдафон, и одно-единственное слово его обнажило передо мной личную жизнь двух людей, тщательно скрывавших происходившие между ними сцены, образец которых я сейчас наблюдал.

Я ничего не видел, но все слышал, а слышать было для меня все равно, что видеть. Их жесты угадывались по словам и интонациям, потому что голоса уже через несколько секунд зазвучали в диапазоне предельной ярости. Майор требовал, чтобы Пудика показала ему это письмо без адреса, а та, успев его выхватить, упорно отказывалась отдать. Идов попробовал прибегнуть к силе. Я услышал топот и звуки борьбы, но, как вы понимаете, майор оказался сильнее. Он отобрал письмо и прочел. В письме назначалось свидание мужчине, и из него явствовало, что мужчина этот счастлив и ему снова обещают счастье. Но мужчина был не назван. Идиотски любопытный, как все ревнивцы, майор безуспешно домогался узнать имя того, с кем ему изменяет Пудика. А она отомстила за письмо, вырванное из ее выкрученной и, возможно, пораненной руки, прокричав во время схватки: «Ты ломаешь мне руку, негодяй!» Опьянев от ревности, насмешек и вызова, которым явилось это письмо, просветившее Идова только в том смысле, что оно подтверждало — у Розальбы есть любовник, еще один любовник, майор пришел в бесчестящее мужчину бешенство и осыпал Пудику недостойной, извозчичьей бранью. Я уж думал, он изобьет ее. Впрочем, дошло и до этого, но позже. Он упрекнул ее — в каких выражениях! — в том, что она… то, что она есть. Он вел себя по-скотски, мерзко, возмутительно, а она на все это безобразие ответила как истая женщина, которой нечего больше терять, которая до конца изучила мужчину, совокуплявшегося с ней, и которая знает, что в основе их грязного сожительства — вечная вражда. Она держалась не столь неблагородно, зато выказывала в своей холодности больше свирепости, оскорбительности и жестокости, нежели он в гневе. Она была ироничной и наглой, смеялась истерическим смехом самого острого пароксизма ненависти и на поток ругани, изрыгаемой майором ей в лицо, отвечала словами, которые умеют находить только женщины, когда им хочется довести нас до безумия, и которые падают на нас, неистовых и возмущенных, как зажженные гранаты на пороховой погреб. Из всех этих оскорбительных слов, холодно и обдуманно отточенных, больше всего Идова ранили ее уверения в том, что она не любит его и никогда не любила. «Никогда! Никогда! Никогда!» — повторяла она с радостной яростью, словно выделывая антраша у него на сердце! Эта мысль — что она никогда его не любила — особенно нестерпимо и успешней всего сводила с ума счастливого фата, мужчину, чья красота произвела столько опустошений в женских сердцах и у которого за любовью к Розальбе стояло еще его тщеславие! Поэтому наступила минута, когда, не в силах больше выдерживать укусы ее безжалостно повторяемых слов, которым он не хотел верить и от которых продолжал отмахиваться, он, безумец, возразил, словно его вопрос мог служить опровержением и словно призывая в свидетели воспоминание: «А наш ребенок?»