Жорис-Карл Гюисманс - В пути Страница 52

Он наделен способностью чувствовать приближение нечистого. Куда бы тот ни прятался, старец преследует, травит его и успешно выбрасывает за монастырские пределы.

А вот и свинарня, — указал Брюно на лачугу против левого крыла монастырского здания, обнесенную оградой. И прибавил:

— Предупреждаю, что брат хрюкает, как поросенок, но на наши вопросы он, подобно всем остальным, ответит только знаками.

— Но с животными позволено ему говорить?

— Да, лишь с ними.

Посвященный толкнул маленькую дверь. Согбенный послушник с усилием приподнял голову.

— Здравствуйте, брат мой, — сказал Брюно. — Господину хотелось бы навестить ваших питомцев.

Радостное бормотание сорвалось с губ старца. Он усмехнулся, знаком пригласил их следовать за собой и ввел их в хлев.

Дюрталь отпрянул, оглушенный диким ревом, задыхаясь в жарких испарениях навоза. При виде брата все свиньи всполошились в своих загородках и радостно завизжали.

— Тише, тише, — говорил старец нежным голосом и, протянув за перегородки руку, ласкал неистово хрюкавшие и обнюхивавшие его свиные рыла.

И, потянув Дюрталя за рукав, он пригласил его нагнуться над решеткой и показал огромную свинью английской породы со вздернутым носом — чудовищное животное, окруженное семьей поросят, которые, как бешеные, возились у вымени.

— Ах, красавица моя, поди сюда, красавица моя, — бормотал старик, гладя ее рукою по щетине.

Свинья рассматривала его своими маленькими глазками, лизала ему пальцы и, когда он отошел, разразилась отчаянным ревом.

А брат Симеон показывал других своих питомцев, свиней с трубчатыми ушами, с хвостами в виде штопора, свиней с волочившимся брюхом и короткими, едва обозначенными ногами, новорожденных поросят, прожорливо сосавших маток, других — постарше, которые играли, резвились, кувыркались, сопя, в грязи.

Дюрталь похвалил животных, и старец ликующе утер себе лоб своею грубою рукой. На вопрос посвященного, осведомившегося о здоровье одной из свиней, он стал объяснять знаками: пососал поочередно свои пальцы, простирал руки вверх, указывал на пустые корыта, поднимал куски дерева, покусывал стебли трав, которые подносил к губам, хрюкая, словно у него полным полно набит рот, и таким образом поделился с гостями мыслью о ненасытной прожорливости своих питомцев.

Потом вывел их на двор, поставил против стены, открыл расположенную несколько поодаль дверь и исчез.

Словно смерч, вырвался исполинский боров, опрокинул тачку и, как от лопнувшей гранаты, полетела вокруг него комьями земля. Помчался вскачь вокруг двора и уткнул, наконец, рыло в лужу грязи. Вывалявшись животом, перевернулся на спину, задрыгал вытянутыми вверх лапами и выполз оттуда черный, грязный, точно каминная труба.

Потом радостно похрюкал и направился приласкаться к монаху, который остановил его движением руки.

— У вас великолепный боров, — сказал Дюрталь. Послушник посмотрел на него своими влажными глазами и со вздохом потер себе рукою шею.

— Это значит, что его скоро заколют, — объяснил посвященный.

И старец подтвердил слова Брюно, печально кивнув головой. Поблагодарив за внимание, они расстались.

— Как подумаешь о молитве, которую творит в храме это существо, обрекшее себя на низменнейший труд, невольно хочется упасть на колени и лобызать ему руки, как эти поросята! — воскликнул Дюрталь, помолчав.

— Брат Симеон — существо с ангельской душой, — ответил посвященный, — он живет жизнью воссоединения, и дух его погружается, утопает в океане божественного бытия. Душа белоснежная, душа безгрешная обитает в этой грубой оболочке, в этом жалком теле. И воистину любит его Господь! Я говорил вам, что Он даровал ему полную власть над демоном. Иногда наделяет его силой исцелять болезни возложением рук. Брат воссоздал вновь чудесные врачевания древних святых.

Они замолкли и направились к вечерне на зов колоколов.

Дюрталь изумился, оставшись наедине с самим собой, пытаясь углубиться в свою душу. Монастырская жизнь удлиняла время. Сколько провел он в пустыни недель? Сколько дней тому назад вкусил Святых Даров? Это казалось таким далеким. Должно быть, удвояется жизнь здесь, в монастырях. И, однако, он не скучал, легко применился к суровым порядкам и, невзирая на скудную пищу, совсем не болел, не страдал никакой мигренью. Наоборот — никогда не чувствовал себя так хорошо! Но все еще не исчезало ощущение подавленности, непреходящих воздыханий, по-прежнему часами гнела едкая скорбь, все более возрастала туманная тревога сознания, что он внимает тройственному голосу — Бога, демона и человека, которые слились в его лице.

— Это не вожделенный мир души, мне тяжелее даже, чем в Париже, — вспоминал он лживое искушение четок. — И все же я обрел здесь неизъяснимое блаженство.

V

Проснувшись ранее обычного, Дюрталь спустился в церковь. Утреня кончилась, но несколько коленопреклоненных послушников еще молились и в числе их брат Симеон.

При виде инока-свинопаса Дюрталем овладело долгое раздумье. Тщетно пытался он проникнуть в святилище его души, — словно недвижимый храм, скрытый непроницаемой преградой тела, загадочным оставался для него облик брата, достигшего на земле наивысшей степени, на какую только может притязать человеческое существо!

«Какою мощью наделена его молитва», — думал Дюрталь, созерцая старца. И вспоминал подробности вчерашней встречи. В этом чернеце есть безусловно нечто общее с братом Юнипером, дивное простосердечие которого преодолело грань веков.

И он перебирал в памяти приключения францисканца, которого однажды товарищи оставили одного в монастыре, поручив ему заняться трапезой и приготовить ее к их возвращению.

А Юнипер рассудил так: «Сколько лишнего времени отнимает стряпня! Ведь братьям, которые заняты ею, некогда молиться!» И, стараясь облегчить труд своих преемников по кухне, он решил наготовить яств в таком изобилии, чтобы братии хватило их на пятнадцать дней.

Растопив все очаги, он раздобыл, Бог знает откуда, огромные котлы, наполнил их водою и без разбору побросал туда яйца в скорлупе, неощипанных кур и нечищенных овощей. Из сил выбился, жаря на вертеле мясо, палкой месил и толок забавное хлебово в своих водоемах.

Вернулась братия и разместилась в трапезной. С обожженным лицом и опаленными рукам ликующе подал инок свое месиво. Братия пришла в недоумение, не сошел ли он с ума, а простец удивлялся, видя, что никто не набрасывается на его причудливое кушанье. С великим смирением поведал, что хотел оказать этим услугу своим братьям, и, когда ему объяснили, что он погубил столько припасов, то залился слезами, оплакивая свое горе, сокрушался что пригоден беречь лишь богатства Господа Бога, а иноки улыбались, дивясь избытку милосердия Юнипера, излишеству его простодушия.

В своем уничижении и чистосердечии брат Симеон способен был воскресить эти сказания. «Но еще больше, чем доблестного францисканца, напоминает он мне святого Иосифа Купертинского, о котором мы вчера говорили с посвященным.

Святой Иосиф, называвший себя братом Аном, был существом блаженным и нищим, столь ограниченным и скромным, что его гнали отовсюду. В течение всей жизни стучится он с мольбой во все монастыри, и всюду его отвергают. Блуждает, не будучи в состоянии исполнять работы даже самые низменные. Как в поговорке, все у него валится из рук, он ломает все, к чему ни прикоснется. Его посылают за водой — он, как в столбняке, бредет, углубленный в Господа, и приносит воду через месяц, когда все уже об этом позабыли.

Приютивший брата монастырь капуцинов изгоняет его. Растерянный, бесцельно странствует святой по городам, терпит неудачу в другом монастыре, где его поставили ходить за скотиной, которую он очень любит. Наконец, объятый непрерывным экстазом, он является необычайнейшим чудотворцем, изгоняет демонов, исцеляет недуги. Он — в одно и тоже время — и малоумный, и величественный, единый в летописях святости, и образ его есть живое доказательство, что скорее неведением, чем познанием, сливается с вечной мудростью душа».

И Дюрталь задумался над престарелым Симеоном. Брат тоже любит животных, так же преследует нечистого и творит исцеления своею святостью.

Исключительной кажется нищая, бесхитростная, открытая душа доблестного инока в такое время, когда все помышляют о корысти и сладострастии. Ему восемьдесят лет, а он с юности без послаблений прожил жизнью траппистов. Вероятно, даже не знает, когда и где, под какой широтой обитает — в Америке или во Франции, не прочел ни единой газеты, и не достигает его мирской шум.

Ему неведом вкус мяса или вина, он понятия не имеет о деньгах, не подозревает ни ценности их, ни значения; женщина для него пустой звук и, быть может, лишь в потехах боровов, да в поросящихся свиньях угадывает он сущность и последствия плотского греха.