Хосе Рисаль - Не прикасайся ко мне Страница 53

— Что вы хотите этим сказать? — спросил Ибарра, испытующе глядя на таинственного гостя.

— Я не хочу говорить загадками и постараюсь выразиться более ясно. Для вашей безопасности необходимо, чтобы враги ваши считали вас человеком беспечным и доверчивым.

Ибарра отступил назад.

— Мои враги? У меня есть враги?

— У всех нас они есть, сеньор, начиная от крохотной букашки и кончая человеком, от самого бедного до самого богатого и могущественного! Вражда — закон жизни!

Ибарра молча глядел на Элиаса.

— Вы не рулевой и не крестьянин!.. — прошептал он.

— У вас есть враги и в высших кругах и в народе, — продолжал Элиас, не обратив внимания на слова юноши. — Вы задумали великое дело, но вас преследует прошлое — ваш отец и ваш дед нажили себе немало врагов потому что были слишком деятельны. Помните, что самую лютую ненависть вызывают не преступники, а честные люди.

— Вы знаете моих врагов?

Элиас задумался.

— Я знал одного, он уже мертв, — ответил он наконец. — Вчера вечером мне стало известно, что он что-то замышляет против вас, — я услышал несколько слов, которыми он обменялся с каким-то незнакомцем, скрывшимся в толпе. «Этого не съедят рыбы, как его отца, вот увидишь завтра», — сказал он. Его слова поразили меня не только скрытым в них намеком, но и тем, что произнес их человек, который несколько дней назад явился к руководителю работ и выразил желание заняться устройством для спуска каменной плиты; он соглашался на самую скромную оплату и хвастал своими познаниями. У меня не было оснований подозревать его в злом умысле, но что-то во мне говорило, что опасения мои не напрасны; поэтому, выбрав подходящее время и место, я постарался предупредить вас, но так, чтобы вы не смогли задать мне вопрос. Остальное вы уже видели.

Элиас умолк, Ибарра тоже долго не отвечал ему. Юноша размышлял.

— Жаль, что этот человек мертв, — сказал он наконец, — от него можно было бы узнать еще что-нибудь!

— Если бы он остался жив, то ускользнул бы от неверной руки слепого человеческого правосудия. Бог его осудил, бог его покарал, бог да будет единственным нашим судией!

Крисостомо удивленно взглянул на гостя и обнажил до локтей свои мускулистые руки, покрытые синяками и большими ссадинами.

— Вы тоже верите в чудо? — сказал он, улыбаясь. — Взгляните, вот это чудо, о котором говорит народ!

— Если бы я верил в чудеса, то не верил бы в бога: я верил бы в богоподобного человека, верил бы, что именно человек создал бога по своему образу и подобию, — отвечал Элиас торжественно. — Но я верю в бога; не один раз меня спасала его десница. Когда постройка рушилась, грозя все смять под собою, я подскочил к злодею, схватил его, но именно он оказался убит, а я — жив и невредим.

— Вы? Так, значит, это вы?..

— Да! Я удержал его, когда он хотел удрать, подготовив злодейство; я был свидетелем его преступления. И я говорю вам: да будет бог единственным судией над людьми, да будет он единственным, кто властен над нашей жизнью; пусть человек никогда не дерзает присвоить себе это право!

— И однако же, на этот раз вы…

— Нет! — прервал Элиас, угадав мысль Ибарры. — Это не то же самое. Если чиновник осуждает других на смерть или навсегда губит их будущее, он делает это безнаказанно и пользуется силой других людей для выполнения своих приговоров, которые в конце концов могут быть несправедливыми или ошибочными. Но я, подвергая преступника той опасности, какую он уготовил для других, подвергал и себя такому же риску. Я не убивал его, а положился на десницу божью, и она его покарала.

— Вы не верите в случай?

— Верить в случай — все равно что верить в чудеса: и то и другое предполагает, что богу неведомо будущее. Что такое случай? Происшествие, которое никто не мог предвидеть. А что такое чудо? Противоречие, нарушение законов природы. Но как можно думать, что Разум, управляющий механизмом вселенной, несовершенен, что он не способен предвидеть и допускает противоречия!

— Кто вы? — снова спросил Ибарра с некоторым страхом. — Вы учились где-нибудь?

— Я должен был всем сердцем поверить в бога, потому что утратил веру в людей, — ответил Элиас, избегая прямого ответа.

Ибарре показалось, что он понял этого гонимого людьми бедняка, который отрицал людское правосудие, не признавал за человеком права судить себе подобных, протестовал против насилия и господства одних классов над другими.

— Однако вы должны примириться с необходимостью человеческого правосудия, хотя бы и несовершенного, — возразил Ибарра. — Разумеется, у бога немало служителей на земле, и все же он не может, вернее, не хочет изречь свою волю настолько ясно, чтобы разрешить миллионы споров, порождаемых нашими страстями. Человек иной раз может судить себе подобных — это нужно, это необходимо, это справедливо!

— Чтобы творить добро, но не зло, чтобы исправлять и улучшать, но не разрушать, ибо если приговор ошибочен, человек уже не властен исправить совершенное зло. Впрочем, — прибавил он другим тоном, — этот спор выше моих способностей, и я задерживаю вас, ведь вы торопитесь. Не забывайте о том, что я сказал: у вас есть врага. Берегите себя на благо вашей родины.

И он попрощался.

— Когда я вас снова увижу? — спросил Ибарра.

— Всегда, когда захотите, всегда, когда я смогу быть вам полезен. Я все еще ваш должник!

XXXIV. Пиршество

Под сенью нарядной беседки пировали знатные люди провинции.

За одним концом длинного стола сидел алькальд, за другим — Ибарра. Справа от юноши была Мария-Клара, слева — нотариус. Капитан Тьяго, альферес, префект, монахи, чиновники и несколько приглашенных на пиршество сеньорит расположились за столом не по рангу, а по собственному усмотрению.

Обед проходил довольно весело и оживленно, но в самый разгар трапезы вдруг явился посыльный с почты. Он разыскивал капитана Тьяго, чтобы вручить ему депешу. Капитал Тьяго, разумеется, попросил позволения прочитать депешу, что ему, разумеется, было разрешено.

Брови достойного капитана сперва сошлись у переносицы, потом полезли вверх, лицо его побледнело, потом побагровело; торопливо складывая бумагу и поднимаясь с места, он смущенно промолвил:

— Сеньоры, его превосходительство генерал-губернатор сегодня вечером почтит мой дом своим присутствием!

И капитан Тьяго бросился бежать, зажав в кулаке депешу и салфетку и позабыв о шляпе. Вслед ему неслись возгласы удивления и вопросы.

Известие о налете тулисанов не произвело бы большего впечатления.

— Постойте же, постойте! Когда он приедет? Растолкуйте нам! Неужто сам его превосходительство?

Но капитан Тьяго был уже далеко.

— Приедет его превосходительство и остановится в доме капитана Тьяго! — изумленно восклицали гости, не обращая внимания на присутствие дочери капитана и его будущего зятя.

— Выбор как нельзя более удачный, — возразил Ибарра.

Монахи смотрели друг на друга; их взгляды, казалось, говорили: «Генерал-губернатор опять чудит, он нас оскорбляет, ему следовало бы остановиться в монастыре». Так они думали, но молчали, и никто не высказывал вслух своего мнения.

— Мне уже сообщили об этом вчера, — сказал алькальд, — однако его превосходительство тогда еще не сделал окончательного выбора.

— Не знаете ли вы, сеньор алькальд, сколько времени генерал-губернатор полагает пробыть здесь? — с беспокойством спросил альферес.

— С уверенностью не скажу; его превосходительство любит делать сюрпризы.

— А вот и новые депеши!

Эти предназначались алькальду, альфересу и префекту и извещали о том же самом. Монахи отметили, что ни одна из депеш не была адресована священнику.

— Его превосходительство прибудет в четыре часа, сеньоры! — торжественно сообщил алькальд. — Мы можем спокойно продолжать трапезу.

— Сам Леонид при Фермопилах[125] едва ли достойнее произнес бы свою знаменитую фразу: «Этим вечером мы будем ужинать с Плутоном!»

Разговор вернулся в прежнее русло.

— Я замечаю отсутствие нашего великого проповедника! — робко сказал один из чиновников, смирный на вид человек, не открывавший рта до самого обеда и заговоривший сейчас впервые за весь день.

Все, кто знал историю отца Крисостомо Ибарры, подняли головы и переглянулись, словно говоря: «Эка, угораздило его! Открыл затычку — нацедил мути!» А некоторые, более благодушные, ответили:

— Он, видимо, немножко утомился…

— Какое там немножко! — воскликнул альферес. — Он, наверно, совсем слег, или, как здесь говорят, «уездился». Такую проповедь произнести не шутка!

— Великолепная проповедь, превосходная! — сказал нотариус.

— Остроумная, глубокомысленная! — подхватил корреспондент.

— Чтобы так долго говорить, надо обладать его легкими, — заметил отец Мануэль-Мартин. Августинец отдал должное только силе легких отца Дамасо.