Хосе Рисаль - Не прикасайся ко мне Страница 54

— Чтобы так долго говорить, надо обладать его легкими, — заметил отец Мануэль-Мартин. Августинец отдал должное только силе легких отца Дамасо.

— И красноречием, — добавил отец Сальви.

— Вам известно, что у сеньора де Ибарра лучший повар во всей провинции? — сказал алькальд, меняя тему разговора.

— Так говорят, но его прекрасная соседка не желает воздать честь обеду; она еще и кусочка не съела, — ответил один из чиновников.

Мария-Клара покраснела.

— Весьма признательна, сеньор, за ваше слишком лестное для меня внимание, — прошептала она робко, — но…

— Но вы воздаете честь этому столу уже одним своим присутствием, — подхватил галантный алькальд и, обратившись к отцу Сальви, прибавил, повысив голос:

— Преподобный отец, я замечаю, что весь сегодняшний день вы молчаливы и задумчивы…

— Сеньор алькальд на диво наблюдателен! — воскликнул не без иронии отец Сибила.

— Таков мой обычай, — тихо промолвил францисканец, — мне больше нравится слушать, чем говорить.

— Его преподобие поэтому всегда в выигрыше и никогда не проигрывает, — шутливо заметил альферес.

Отец Сальви не пожелал ответить шуткой, глаза его сверкнули:

— Уж кто-кто, а сеньор альферес хорошо знает, что сейчас не мне приходится выигрывать или проигрывать!

Альферес ответил на выпад деланным смешком, притворившись, будто не понял намека.

— Но, сеньоры, я не понимаю, как можно тут говорить о выигрышах или проигрышах, — вмешался алькальд. — Что подумают о нас эти милые, скромные сеньориты, которые почтили нас своим присутствием? Для меня молодые девушки — что арфы эоловы в полночь, надо внимать им и стараться уловить их затаенную гармонию, уносящую души в лазурные выси идеального и бесконечного…

— Ваша милость ударились в поэзию! — с живостью заметил нотариус, и они оба осушили бокалы.

— Не могу удержаться, — сказал алькальд, вытирая губы. — Обстоятельства лишь иногда делают людей ворами, поэтами же — всегда. В молодости я сочинял стихи и, ей-ей, не плохие.

— Значит, ваша милость изменили Музе, чтобы последовать за Фемидой! — высокопарно изрек корреспондент — любитель не только мифов, но и мифологии.

— А вы что думаете? Пройти всю общественную лестницу снизу доверху всегда было моей мечтой. Вчера я срывал цветы и слагал песни, сегодня держу в руке судейский жезл и служу человечеству, завтра…

— Завтра ваша милость швырнет жезл в огонь, чтобы согреться в зимнюю пору жизни, и возьмет портфель министра, — закончил отец Сибила.

— Да… впрочем, нет, пост министра вовсе не мой высший идеал: любой выскочка может его получить. Летняя вилла на севере, апартаменты в Мадриде и имение в Андалузии на зимний сезон… Нет. Мы будем жить, думая о наших любимых Филиппинах! Обо мне Вольтер не мог бы сказать: «Мы жили среди этих людей только для того, чтобы обогатить себя и оболгать их».

Чиновники подумали, что его милость изволит острить и залились одобрительным смехом; монахи вторили им, не зная, что это тот самый Вольтер, которого столько раз предавали анафеме и давно отправили в ад. Отец Сибила, однако, понял, о ком идет речь, и нахмурился, заподозрив, что в словах алькальда кроется ересь или кощунство.

В другой беседке пировали школьники во главе с учителем. Они изрядно шумели, что обычно несвойственно маленьким филиппинцам, которые за столом и в присутствии старших скорее застенчивы, нежели развязны. Кто-то не умел обращаться с прибором, его поучал сосед; отсюда возникал спор, и у обоих находились сторонники: один стояли за ложку, другие за вилку или нож, а так как среди них не было авторитета в этих вопросах, поднимался невообразимый крик, хоть святых вон выноси — почти как на богословских диспутах.

Родители перемигивались, толкали друг друга локтями, обменивались таинственными знаками, и по их улыбкам было видно, что они счастливы.

— Так вот, — говорила одна крестьянка старику, который крошил буйо в своем каликуте, — хоть муж и не хочет, но мой Андой будет священником. Мы, по правде сказать, бедны, да уж поработаем и милостыню, если нужно, попросим. Найдутся люди, которые дадут деньги, чтоб бедняк в священники определился. Разве не говорил брат Матео, — а он-то никогда не соврет, — что папа Сикст был погонщиком буйволов в Батангасе? Посмотрите-ка на моего Андоя, глядите, у него и сейчас лицо, как у святого Винцента!

Добрая женщина даже всхлипнула от умиления при виде сына, ухватившегося обеими руками за вилку.

— Да поможет нам бог! — добавил старик, жуя табак. — Если Андой станет папой, мы пойдем в Рим, хе-хе! Я еще хорошо хожу. А если я помру… хе-хе!

— Не горюйте, дедушка! Андой не позабудет, что вы научили его плести корзины из камыша и дикины.

— Ты права, Петра; я тоже верю, что твой сын будет большим человеком… самое малое, основателем ордена. Я никого тут не знаю, кто бы так быстро обучился делу! Уж он вспомнит обо мне, когда понадобится делать корзинки папе или епископу для ихней поварихи. Уж он отслужит мессу во спасение моей души, хе-хе!

И добрый старик, в надежде на такое счастье, наполнил доверху свой каликут табаком.

— Если бог услышит мои мольбы и если надежды мои исполнятся, я скажу Андою: сын мой, сними с нас все грехи и пошли нас на небо. Нам уже не надо будет молиться, поститься и покупать индульгенции. У кого сын — святой папа, тот может и согрешить!

— Пришли его завтра ко мне, Петра, — сказал старик, воодушевляясь. — Я научу его плести из нито.

— Вот еще выдумали! По-вашему, священники работают руками? Священник, хоть бы и самый простой, трудится только во время мессы… когда ходит вокруг алтаря! Архиепископ, тот даже не ходит, служит мессу сидя; а папа… папа, верно, служит ее прямо в постели, лежит себе да веером обмахивается!.. Можете себе представить?

— Э, Петра, если он выучится плести из нито, это ему не помешает. Лучше, чтобы он продавал салакоты и петаки, чем просил милостыню; ведь наш-то священник каждый год ходит, собирает подаяния для папы. Мне всегда становится жаль беднягу священника, и я отдаю ему все, что накопил.

К ним подошел другой крестьянин.

— Решено, кума, мой сын будет доктором; нет ничего лучше, чем быть доктором!

— Доктором! Молчите уж, кум, — ответила Петра. — Лучше всего быть священником!

— Священником? Брр! Доктор загребает кучи денег, и больные его уважают, кума!

— Подумаешь! А священник пройдется раза три-четыре кругом алтаря да скажет: «Deminos pabiscum»[126], — а ест вволю да еще деньги получает. Все-все, даже женщины, рассказывают ему свои секреты!

— А доктор? Вы что думаете — доктору хуже? Доктор все видит, что там есть у вас, у женщин, да еще пульс щупает… Мне бы хоть недельку побыть доктором!

— А священник? Думаете, священник не видит того, что ваш доктор? Еще и побольше! Знаете поговорку: монаху бы поздоровей чашку да потолще ляжку.

— Ну и что? Может, доктора одними сушеными сардинами кормятся? Может, сами еду себе варят?

— Да разве священник станет себе руки марать, как ваши лекаря? Для этого он слишком богат, а если уж трудится, так под музыку и причетники ему помогают.

— А исповедовать, кума? Это ли не работа?..

— Ну уж и работа! Небось сами вы не прочь всех исповедовать! Мы вот из кожи вон лезем, стараемся разузнать, что поделывают мужья и жены, наши соседи! А священник сидит-посиживает, и люди ему сами все выкладывают; бывает, он даже задремлет да сквозь сон благословит раза два-три — вот мы и опять божьи дети! Хотела бы я быть священником хоть один вечерок во время великого поста!

— А это… а проповедь? Тут уж мне не говорите, что это не работа. Видели, как вспотел сегодня утром большой священник? — возразил крестьянин, чувствовавший, что ему не отбиться.

— Проповедь? Проповедовать — это, по-вашему, работа? Да в своем ли вы уме? Хотела бы я так болтать полдня с кафедры, бранить всех и поносить, заведомо зная, что никто мне не осмелится ответить, да еще деньги дадут за это! Хотела бы я стать священником, пусть только на одно утро, да чтобы к обедне пришли мои должники! Вон взгляните на отца Дамасо, как он раздобрел от своей ругани да от колотушек, которыми нас угощает!

В самом деле, к столу, грузно переваливаясь, приближался отец Дамасо, ухмыляясь так злобно, что Ибарра, увидев его, запнулся на полуслове.

Отца Дамасо все приветствовали радостно, хотя и с некоторым удивлением, все, кроме Ибарры. Пиршество уже близилось к концу, шампанское пенилось в бокалах.

Усмешка отца Дамасо превратилась в гримасу, когда он увидел Марию-Клару, сидевшую справа от Крисостомо. Священник опустился на стул рядом с алькальдом и первый нарушил тревожную тишину.

— Вы о чем-то говорили, сеньоры? — спросил он. — Продолжайте, пожалуйста!

— Мы провозглашали тосты, — ответил алькальд. — Сеньор де Ибарра предлагал поднять бокал за тех, кто помог ему осуществить его филантропическую затею, и говорил об архитектуре, когда ваше преподобие…