Феридун Тонкабони - Избранные рассказы Страница 54

Короче говоря, мы договорились обо всем и легли спать. Да, я забыл сказать, что у нас был еще один уговор: кто утром раньше всех проснется, тот разбудит остальных. Чтобы шаги солдат и удары в двери не застали нас врасплох, чтобы у нас оставалось время.

Утром мы разбудили друг друга, оделись и сидели в ожидании. Вскоре послышались шаги солдат, скрежет отпирающихся замков. Но вдруг все смолкло. Наше ожидание затянулось. Не знаю, на сколько минут, но каждая минута казалась вечностью.

Через некоторое время снова послышался шум, но не очень громкий. Дверь моей камеры открылась, и меня вызвали. Меня одного. Значит, собирались расстреливать поодиночке. Это был один из их приемов, последняя пытка, которую они применяли. Это была пытка как для того, кого лишали поддержки товарищей, так и для тех, кто оставался в камерах и слышал выстрелы. Да, палачи на все способны. Просто убить им мало, они хотят сначала сломить человека. Даже за мгновение до твоей смерти они жаждут увидеть твое смятение. В твоей походке, в голосе, в жестах, во взгляде, даже в биении сердца — через стетоскоп врача.

Я поднялся, громко, через стены, попрощался с друзьями и вышел. Но вместо того чтобы посадить меня в фургон и везти на площадь, где расстреливают, меня повели в комендатуру. Наверное, чтобы написать завещание или выполнить какие-то другие формальности. Когда я вошел в помещение комендатуры, я увидел старушку в чадре, съежившуюся на стуле. Услышав шаги, она подняла голову и бросилась обнимать меня. Все это произошло очень быстро, в течение каких-то нескольких мгновений, и в течение этих нескольких мгновений я не узнавал свою мать.

Да, надо все разъяснить по порядку. Когда меня арестовали, моя мать была еще не стара. И во время свиданий не выглядела старой. Она не казалась старой даже во время последнего свидания, когда уже стало известно, что скоро конец. Конечно, она поседела, ослабела, осунулась, и все же она не была старухой. Но сейчас эта женщина в моих объятиях была совсем-совсем старой. Да, кажется, я сказал, что женщина, которая кинулась ко мне, была в чадре. Но нет, впервые я видел свою мать без чадры. К тому же перед чужими мужчинами. Моя мать даже дома, из-за боязни, как бы вдруг ее не увидел кто-нибудь посторонний, не снимала чадры. Но сейчас голова ее не была покрыта. Ее черная чадра, вся в пыли, валялась на полу рядом с ней.

— Мать! Что такое? Что случилось? — я ничего не понимал.

— Убьют, хотят убить, — зарыдала она. — Но я не позволю. Пусть сначала убьют меня, а уж потом тебя.

— Мать, вернись домой, успокойся. Слова уже бесполезны. Дома знают, что ты пришла?

— Нет, я ушла из дому в полночь. Я больше не могла, не было сил оставаться дома. Никому ничего не сказала.

— Тогда скорей возвращайся. Они будут волноваться, тревожиться.

Да, в полночь, бог знает что передумав, она поднялась с постели, вышла из дому и, опять-таки бог знает как, добралась сюда. Когда стало светать, фургон, отвозивший дежуривших ночью офицеров в город, выехал из ворот тюрьмы и отправился в путь по пыльной дороге. Вдруг водитель заметил, как что-то черное упало перед машиной. Он резко затормозил. Шофер и выскочившие из машины офицеры увидели старушку, которая твердила: «Вы везете его, чтобы убить. Убейте же сначала меня, переезжайте меня!» Как ее ни переубеждали, ничто не помогало. В конце концов пришлось пустить ее внутрь, чтобы она сама осмотрела фургон. Заглянув в него, она запричитала: «Значит, уже убили? Значит, уже убили?»

Ей поклялись, что сегодня никого не расстреливали. Но она все равно не верила. Пришлось привезти ее в комендатуру. Она так взволновала всех, что офицеры впервые забыли, что они офицеры, и просто по-человечески, не считаясь с правилами, приказали привезти меня, чтобы мать своими глазами убедилась в том, что я жив. Мать держалась твердо и решительно. Она не стонала, не плакала, не умоляла. До той минуты, пока она не увидела меня, она не проронила ни слезинки. Она пришла сюда не для того, чтобы просить о помиловании, о прощении. Она пришла сюда не для того, чтобы вымолить жизнь своему сыну. Она знала, что сын ее умрет Она пришла умереть вместе с сыном. Она пришла сюда, чтобы броситься под колеса фургона.

— Мать, — сказал ей дежурный офицер, — теперь, когда ты увидела сына здоровым и невредимым, возвращайся домой. Если вас здесь увидят, у нас будут неприятности.

Ее глаза заблестели, а губы скривились в усмешке.

— Хм! Вернуться домой, чтобы через час мне сообщили, что можно забрать его продырявленный труп?

— Мать, — стали уговаривать ее офицеры, — поверь, его не казнят. Такого распоряжения не было. Даст бог, его помилуют.

Как бы то ни было, ее отправили домой, а меня вернули в камеру. Мое возвращение было встречено с радостью, мучительное ожидание моих товарищей кончилось. Я сказал им, что ходят слухи, будто казни прекратят. Как выяснилось позже, этот слух не был лишен оснований. Время было не подходящим для продолжения расстрелов. Мир не мог дальше выносить такое количество пролитой крови и такой подлости. Пришлось приостановить казни и «помиловать» нас.

Второе событие, о котором я вам сейчас расскажу, произошло несколько раньше. Когда участь наша была решена, мы каждый день ожидали исполнения приговора.

Однажды пришел гарнизонный врач — он выполнял свои формальные обязанности — и официальным тоном спросил, нет ли у нас каких-нибудь недомоганий, не беспокоит ли что-нибудь. Я был весь в ранах от пыток и ужасно страдал. Кровотечение никак не унималось. Меня пугало, что из нечистой одежды, на этой грязной постели в мою кровь попадет зараза. Я сказал обо всем этом врачу. Осмотрев меня, он заявил:

— Здесь необходима операция.

— Так дайте же распоряжение.

Он, глядя мне прямо в глаза, бессовестно равнодушно ответил:

— О, ага, к чему все это? Зачем мы будем зря беспокоить и вас и себя? Через два-три дня все кончится. Вы столько времени терпели, потерпите еще немного.

Я смотрел на него. Я не понимал, кто он. Его облик менялся в моих глазах: то он казался шакалом, то лисой, то становился собакой, то гиеной, превращался в волка, в толстого коротконогого кабана, сующего морду в грязную топь, выискивая что-то. О, его морда вся в грязи. Потом он снова принимал свой обычный вид. Он был более омерзителен, чем самое мерзкое существо. Не знаю, что прочел он в моих глазах, но он испугался. Он раскрыл рот, желая, по-видимому, объяснить что-то, но в этот момент я спокойно, без раздражения, не повышая тона, холодным, как лед, голосом произнес:

— Провались!

Как бы то ни было, он был в чине полковника, а я — лейтенант. И все же он не сказал ни слова. Он попятился, вышел из камеры и бросился бежать.

Много лет спустя он приехал сюда в качестве ревизора. Заглянул в нашу камеру и узнал меня. Побледнел, губы его растянулись в ядовитой усмешке:

— Рад видеть вас снова.

— Сочувствую тебе, что я остался жив, — ответил я. — Мы все не считаем тебя врачом, мы не примем из твоих рук ни одной пилюли. Для тебя у нас есть только то же самое слово: «Провались!»

И на этот раз без крика и брани, как того ожидали друзья, с испуганными глазами, поджав хвост, он убежал. Я не вспоминал больше о нем. Недостойно занимать мысли человека этим гадом. Хороших людей и хороших событий в жизни достаточно, чтобы не позволять плохому копошиться в твоем мозгу и терзать тебя. Но даже тогда, когда мы с ним оставались вдвоем в тесной камере и он смотрел в мои глаза и с невероятным цинизмом произносил те слова, я, потрясенный и ошеломленный, ни на одно мгновение не усомнился в человеке, в человечестве, в моей душе не возникла та неприязнь к людям, которая может охватить все, отравить, сгноить и разрушить.

Даже в то время я знал, что люди и возносятся, и низко падают, что их вознесение достойно поклонения, а их падение карается жестокой болью.

Я знал, что люди разбросаны между разными полюсами. На одном полюсе — моя мать, с непокрытой седой головой, с распущенными запыленными волосами и пыльной черной чадрой. А на другом — этот толстый коротышка полковник с гадкой красной физиономией, с затравленным, испуганным взглядом. Да, люди находятся между этими полюсами, но все-таки они ближе к моей матери.

Мозаика Феридуна Тонкабони

Из Ирана последних лет приходят скорбные вести. Снова страдают в застенках прогрессивно мыслящие общественные деятели, художники, писатели, поэты, ученые. Волна репрессий отбросила многих из них за рубеж, и они вновь, как в былые годы шахской деспотии, за свержение которой было пролито столько крови, томятся в эмиграции, анализируя уроки прошлого и пытаясь найти действенные пути, которые помогли бы их многострадальной родине обрести подлинную свободу и вывести ее на путь процветания и мира.

Феридун Тонкабони, чья новеллистика представлена в этой книге значительно полнее, чем в предыдущих изданиях его произведений на русском языке, как раз и принадлежит к тому довольно широкому кругу иранских писателей — патриотов и гуманистов, которые видели и видят свой человеческий и гражданский долг в том, чтобы всемерно способствовать утверждению идеалов социальной справедливости, равенства, братства и солидарности людей труда.