Шолом Алейхем - Мариенбад Страница 6

От меня, твоей жены Бельци Курлендерж

7. Хаим Сорокер из Мариенбада – своей жене Эстер Сорокер на улицу Налевки в Варшаву

Дорогая Эстер!

Благодарю тебя много раз за то, что ты пишешь мне такие частые и хорошие письма. Ты должна знать, что для меня нет большего праздника, чем получать от тебя письма. Почта – вот единственное удовольствие здесь, в этом постылом Мариенбаде. Если бы не почта, можно с ума сойти. Делать нечего, встречаться не с кем, словом перекинуться не с кем. А сам по себе Мариенбад каким был несколько лет тому назад, таким и остался. Те же толстобрюхие обжоры, которые приезжают сюда сбавлять – кто пуд, а кто два. Те же дородные женщины в жемчугах, приезжающие сюда со своими перезревшими мамзелями ловить женихов. Те же расфранченные немцы, которые считают себя набожнее всех на свете, потому что надевают шляпу, когда едят, и не бреют бороду от пасхи до пятидесятницы. Один бог знает, как я ненавижу этих полуевреев! И видно, сердце сердцу весть подает: нас, русских, они не выносят, как свинину, а нашего бедняка здесь называют «шнорером» и готовы разорвать на куски. Зато они страстно любят русские деньги. Перед русской сотней немец снимает шляпу за версту. Немецкий еврей не понимает, как мы можем жаловаться на нашу страну, если за один рубль мы получаем две с половиной кроны, а иной раз еще и несколько геллеров в придачу?… Жаль, Эстер, что я не писатель. У меня бы хватило здесь материала надолго. А больше всего я описывал бы наших налевкинских женщин, которые, едва переедут границу, превращаются в дам, забывают наш варшавский язык и начинают говорить по-немецки на каменецкий лад. Многие, например те, что из Одессы, говорят только по-русски. Но уж это и русский!.. А как одеваются, как стараются перещеголять одна другую шляпой, украшениями, брильянтами! Ты бы видела, что здесь творится! Всюду и везде их полно. Когда они выходят на прогулку или собираются в кафе «Эгерлендер», на них пальцами указывают, потому что они поднимают такой галдеж, смеются так громко и визжат так пронзительно, совсем как у себя на Налевках.

Словом, Эстер, Мариенбад за эти годы ни капельки не изменился. По моему мнению, еврейский Мариенбад несколько пал с тех пор, как скончался английский король Эдуард. Несколько лет тому назад, когда я был в Мариенбаде, помню, что здесь творилось с Эдуардом, который ел фаршированную рыбу в крупнейшем еврейском ресторане. Не только владелец ресторана, жирный холеный немец с носом, похожим на огурец, но каждый гость, каждый еврей гордился тем, что он ест там, где ел английский король. Были евреи, которые хвастали перед своими женами, что они едят за одним столом и чуть ли не из одной тарелки с английским королем, известным юдофилом… Теперь в Мариенбаде совсем не то. Можно сказать, что для мариенбадских евреев Эдуард, царство ему небесное, умер в гораздо большей степени, чем для всего мира.

А вообще, что тебе еще писать, дорогая Эстер? Посылаю тебе письмо моего друга Шлоймы Курлендера. Как тебе нравится, как этот глупец трясется над своей Бейльцей? И что ты скажешь, как он разговорился о Берле Чапнике? Недаром говорят, что эти Курлендеры малость недосолены. Так оно и есть. Вот дурень! Он думает, мне и в самом деле больше делать нечего, как присматривать за его Бейльцей! Мало здесь женщин с Налевок – вот тебе еще одна! Мне кажется, одной Ямайчихи с ее тремя дочерьми вполне достаточно для Мариенбада, она могла бы сойти за всех налевкинских женщин, я стараюсь держаться подальше. Я оставил их для твоего шурьяка, он – кавалер, для него это занятие… Но я знаю, что ты не любишь, когда говорят о твоем Меере, так что кончено, больше ни слова!.. Вообще я знаю только одно: я на курорте, значит, надо лечиться, иначе что мне тут делать? Достаточно того, что томишься здесь и тоскуешь по дому. Дал бы Бог, чтоб скорее прошло время и я бы вернулся домой. Пока могу тебе сказать, что я делаю только то, что велит доктор, ни на йоту не отступая, как набожный еврей от закона Господнего, и доктор мною доволен. Он надеется, что на этот раз я сбавлю не меньше, а может быть, и больше того, что сбавил за несколько лет. Да и что удивительного? Мне кажется, я здесь за день вышагиваю столько, сколько дома за год не вышагивал! Бывает, я иной раз после еды ложусь на полчаса, но все остальное время я ни минуты на месте не сижу. О картах говорить нечего, я карт в глаза не видал с тех пор, как уехал из Варшавы. И не ем я почти ничего. Диету я соблюдаю так строго, что сам доктор удивляется. Он говорит, что все его пациенты, кроме меня, страдают от пищи. Я исхожу из того, что на курорте нельзя уступать соблазну. Мы весь год достаточно грешили насчет еды. Разве не так?

Ты спрашиваешь, Эстер, что я делаю по целым дням, как провожу время? Но что можно делать в этом осточертевшем Мариенбаде? Либо томиться у источника, либо делать моцион, либо дома сидишь и читаешь книгу. Никогда я столько не читал, сколько читаю здесь, в Мариенбаде. Редко-редко захожу в кафе «Эгерлендер» выпить стакан чаю и прочитать газету. Но долго сидеть там я не могу из-за толстых женщин с их дочерьми, которых мамаши привезли сюда на выставку. Благодарю Бога, что у нас сыновья а не дочери, – нам их не придется возить на показ, когда вырастут. Целуй детей, Эстер, и обязательно повидайся с доктором еще раз, пусть он скажет точно, когда ты можешь ждать… И будь здорова, целую тебя много раз, и дай Бог, чтобы ты меня осчастливила в скором времени радостной депешей.

Твой преданнейший супруг Хаим Сорокер

8. Ямайчиха из Мариенбада – своему мужу Велвлу Ямайкеру на улицу Налевки в Варшаву

Велвл! Ты пишешь, чтоб я тебе писала новости; так вот пишу тебе, что писать пока не о чем. Просто-таки не о чем. И еще пишу тебе, Велвл, боюсь, что из Мариенбада ничего не выйдет. Я все время говорила, что ехать нужно в Карлсбад, а не в Мариенбад. Потому что в Карлсбад, говорят, приезжает весь мир, в Карлсбаде, говорят, заключаются самые крупные сватовства тысячами. А ты заупрямился, как мужик: «Мариенбад!» Тебя, когда ты во что-нибудь упрешься, разве столкнешь, хотя бы с помощью трех пар волов? И пишу я тебе, Велвл, еще раз: на что мне нужен был Мариенбад, если мужчины тут не увидишь, хоть глаз выколи? Куда ни кинешь палку, попадешь в собаку, а куда ни повернешься, видишь мадам с мамзелью на выданье. А коль скоро Господь благословил меня тремя мамзелями, я должна была бы находиться в другом месте, а не выдерживать такую страшную конкуренцию! И, как назло, нынешним летом сюда ринулись все со своими мамзелями, и все сыплют приданными: двадцать тысяч, тридцать тысяч, сорок тысяч. О невестах с десятью тысячами никто и слышать не хочет. Ледащий докторишка, который у нас на Налевках с руками оторвал бы десять-пятнадцать тысяч, здесь велит себя озолотить. Из купеческого звания женихи нынче тоже на вес золота. И еще пишу я тебе, Велвл, что пока все очень невесело, потому что вот этот Свирский, о котором я тебе писала, этот мировой сват, привел ко мне как-то три штуки товара. Один из них лодзянин из Лодзи, видать по всему, что больной, потому что говорит он с отдышкой, хотя на вид очень прилично одет, и держит себя хорошо, и говорит, что у его отца фабрика в Лодзи, то есть не фабрика, а маленькая фабричка. А приданого ему дают десять тысяч, а получить он хочет двадцать пять. Вот я и толкую с ним, с этим мировым сватом: «За какие такие добрые дела ему полагается втрое больше? За то, что он так хорошо одет?» А сват отвечает: «Во-первых, двадцать пять – не в три раза больше, a в два с половиной, а во-вторых, вы должны благодарить Бога, что он не требует в пять раз больше. Вы же сами видите, что творится нынче с женихами в Мариенбаде! Дайте мне три дюжины таких лодзинских молодцов, и вы увидите, как их у меня расхватают!» Это одно. И еще я пишу тебе, Велвл, что второй – белосточанин из Белостока – тоже очень порядочный молодой человек и очень состоятельный, но уже вдовец. То есть не то что вдовец, а разведенный, он недавно развелся с женой. Но когда я хотела разузнать, по какой причине он развелся, сват не дал мне говорить: уселся против меня, закусил губу и моргает мне, как разбойник. Потом я ему сказала: «Ради бога, как я могу начать переговоры с человеком, не зная, почему он развелся? А вдруг это жена с ним развелась, а не он с женой?» А сват отвечает: «Во-первых, видно по человеку, что не она с ним, а он с ней развелся, потому что с таким человеком не разводятся! А во-вторых, если вы этак начнете копаться, почему то, да почему это, то можете ехать с вашим товаром обратно, в Варшаву, на Налевки». А я ему отвечаю: «Скажите, пожалуйста, что это вы меня попрекаете Налевками? Думаете, у нас не найдешь такого товара?» – «Если у вас можно найти такой товар, зачем вам было ездить так далеко, да еще с тремя дочерьми?» Вот на что способен нахал! У нас в Варшаве такой тип, как вот этот Свирский, полетел бы с лестниц, а здесь он носит желтые перчатки и печную трубу на голове и называет себя мировым сватом, и его разрывают на части. И пишу я тебе, Велвл, что много разговаривать с ним, с этим сватом, не приходится, потому что он считает себе большим барином. У него, говорит он, сватовство проводится не в старый манер, а через знакомство и любовь. Это значит, что сначала встречаются в кафе «Эгерлендер» – это такой сад с музыкой и множеством столиков. Там знакомятся, как бы случайно, но, конечно при его помощи. Потом встречаются возле источника, где пьют воду, и уже без него. Затем идут в театр или на концерт, а этого мирового свата все еще не видать. И вот там, в театре или на концерте, влюбляются друг в друга, потом идет обручение, и только тогда, только на обручении, появляется сват и получает свое, сколько причитается. Но как нам наконец дожить до этого, господи! Вот тебе, стало быть, два жениха. И пишу я тебе, Велвл, что третий – кишеневец, то есть он из Кишинева. Но с ним мы еще как следует не повидались, так как был вечер и он познакомился с детьми в театре. О нем я напишу в другой раз. И пишу я тебе, Велвл, можешь говорить что хочешь, но со сватовством нам не везет. Лодзянин, который из Лодзи, вдруг надумал и уехал из Мариенбада. Отец, говорит он, вызвал его в Лодзь. Так говорит сват. Однако оказалось, что это вранье: он уехал куда-то в санаторию. И пишу я тебе, Велвл, как я узнала, что он поехал в санаторию, а не в Лодзь. Мы все пришли на вокзал – я, и дети, и сват – проводить его, и мы хорошенько следили, не едет ли вместе с ним наш мировой сват, смотреть новую невесту, – мало ли что такой сват может придумать? И пишу я тебе, Велвл, что я следила, как он, этот мировой сват, берет билет, и слышала, как он сказал кассиру: «Баденвейлер». Это я хорошо слышала, я не глухая. Потом я свату и говорю: «Ведь вы же сказали, что он едет в Лодзь, а билет вы ему взяли в Баденвейлер!» А он мне: «Что за Баден? Какой такой Вейлер?» – «Я хорошо слышала, как вы сказали «Баденвейлер», я не глухая». Тогда он говорит: «Странная вы женщина! Вы разве не знаете, что Баденвейлер – по ту сторону Лодзи?» – «Быть бы вам так с носом, – отвечаю я ему, – как возле Лодзи имеется какой-то Баденвейлер! Вы послали его, наверное, в Баденвейлер смотреть новую невесту! Признайтесь, бросьте ваши собачьи штучки!» Тогда он, этот мировой сват, отводит меня в сторону и рассказывает всю правду и так клянется при этом, что выкресту поверить можно: парню, мол, нездоровится, не то чтобы он был болен, упаси бог, но его немного лихорадит, и врачи отослали его на короткое время в санаторию в Баденвейлере. И пишу я тебе, Велвл, что я не успокоилась, пока не разузнала точно, правда ли, что в Баденвейлере есть санатория. Оказалось, что это действительно так. Но что из этого? Пока что в Мариенбаде стало одним женихом меньше. И еще пишу тебе, Велвл, что сегодня утром я здесь встретила на вокзале жену нашего Шлоймы Курлендера, Бейльцю. Она расфуфырена, как невеста. На вокзале ее ожидал сынок нашего Марьямчика из Одессы, Меер-шарлатан. Я своими глазами видела – я не слепая, – как он посадил ее в пролетку. И видела своими глазами – я не слепая, – как они вместе сели и поехали в город, дай мне Бог так видеть своих детей под венцом в недалеком будущем, аминь! И еще пишу тебе, Велвл, что о втором женихе, белосточанине из Белостока, писать еще нечего, потому что мне не нравится, что он уже познакомился с Чапнихой. Каким образом он попал к Чапнихе? Ну, если с ней дружен наш Хаим Сорокер и они дни и ночи играют вдвоем в «шестьдесят шесть» – горе его жене Эстер! Но что общего с мадам Чапник имеет этот молодой человек из Белостока? И еще пишу тебе, Велвл, что я внимательно слежу за этим белосточанином и все, что узнаю, я тебе сообщу. Пока пиши мне, почему ты ничего не пишешь о доме, что слышно дома? И будь здоров, и кланяются тебе сердечно дети, и кланяйся остальным детям сердечно.