Рамон Перес де Айала - Хуан-Тигр Страница 60

– У вас, похоже, в горле пересохло, друг мой, – заметила вдова Гонгора.

– Если там и пересохло, так только потому, что мне еще много чего надо сказать. А теперь ваша очередь говорить. Так я прав? Да или нет?

– Я согласна с каждым вашим словом. Все, что вы сказали, – это святая правда – ни отнять, ни прибавить, – созналась донья Илюминада.

– Ну как, Колас, теперь ты понял? Видишь, и донья Илюминада в конечном счете тоже осуждает ваши отношения. Так что я надеюсь, что в самое ближайшее время ты исправишься и поступишь как порядочный человек. Вот тогда тебе и простится то, что ты подавал дурной пример, осуждаемый благонамеренными людьми.

– Откуда вы это взяли, друг мой? – спросила вдова. – Да, я согласна с тем, что вы сказали. Конечно, согласна. Но тем не менее я согласна и с тем, что и все сказанное Коласом не лишено самых серьезных оснований. Вы представляетесь мне мощным дубом. Когда налетает ветер, дуб шумит, но все-таки остается стоять на месте: скорее он расколется, но не даст ветру вырвать его с корнем. А Колас – это пальма, которая гнется под порывами ветра, касаясь макушкой земли и пыли. Но и ее тоже не вырвать с корнем. И не сломать.

– Сеньора!.. – изумленно воскликнул Хуан-Тигр. – Если я говорю, что белое – это белое, а Колас говорит, что это черное, то как же вы можете утверждать, что…

– Я утверждаю, что существует и белое, и черное. Разве оттого, что существует белое, не должно существовать черное? И наоборот. Колас показывает мне на черное и говорит, что это черное. И я говорю, что с ним согласна. А вы, показывая мне на белое, говорите, что это белое. Что ж, я соглашаюсь и с вами.

– Да, ну так мое – оно белое, а у Коласа оно черное.

– Не совсем так. И белое, и черное одинаково существуют; в том и в другом – правда жизни. Так что давайте оставим каждому его правду – лишь бы в нее искренне верили. Оставим, даже если наша правда кажется нам красивей и благородней. На мой вкус, ваша правда красивей, чем правда Коласа. Красота – это тоже правда. То, к чему стремитесь вы, – это идеал. А идеал – это такая правда, которая встречается так редко, что она почти не соприкасается с действительностью. А расхожая правда, правда на каждый день – она более скромная и, похоже, не такая опасная: следуя ей, люди гораздо реже совершают непоправимые ошибки.

– Я вам сейчас докажу, что вы серьезно ошибаетесь, – возразил ей Хуан-Тигр.

– Нет, хватит на сегодня доказательств, – ответила вдова. _ Давайте пока оставим все как есть.

– А то что Колас подает дурной пример?

– В этом я с вами совершенно не согласна. Колас подает прекрасный, достойный подражания пример, но только тем, кто в браке несчастлив. Случай с Коласом похож в своем роде на случай с сеньором Маренго. Сеньор Маренго обходит церковь стороной. О нем говорят, будто он еретик, безбожник, атеист, масон и все такое. Короче, в смысле убеждений нет человека хуже. Но на самом деле сеньор Маренго живет как настоящий святой. Он верный, преданнейший супруг, прекрасный, нежнейший отец. Он ни о ком не говорит плохо – даже о многочисленных клеветниках, бранящих его понапрасну. И уж тем более он никому не делает зла. И даже наоборот: все знают, как он любит и жалеет несчастных, все видят, как он им благотворит. И в довершение всего, он знаменитый ученый, профессор, которому другие ученые воздают пышные почести, восторженно отзываясь о нем в газетах, выходящих в других городах и далеких странах. А еще смеют утверждать, что сеньор Маренго подает дурной пример, хотя на самом деле его безупречная жизнь – это молчаливый укор фарисеям и лицемерам! Кажется, будто самой своей жизнью он говорит им: учитесь у меня – вы, которые кичитесь тем, что исповедуете истинную веру и святое учение. Вера без дел мертва… Ну так вот, как сеньор Маренго – это безмолвный упрек благочестивым лицемерам, так и Колас с Карминой, с их безупречной любовью, с их добровольным подчинением друг другу, – это неусыпная совесть, которая без слов порицает тех, кто несчастлив в браке. Так что давайте пока оставим все как есть.

Тут Колас вышел, ничего не сказав. И тогда вдова объяснила Хуану-Тигру:

– Глупенький, они же поженятся, обязательно поженятся. Настанет такой день, когда они оба почувствуют, что им необходимо позолотить, освятить и украсить цепь той любви, которой они прикованы друг к другу. Ну а если эта цепь будет их душить, будет им мешать, если в один злосчастный день они почувствуют, что она им противна? Тогда лучше бы они не были женаты. А теперь я задам вам вопрос совсем из другой оперы: скажите-ка мне, сеньор дон Хуан, у Эрминии все та же служанка, которую она наняла позавчера, или она ее уже уволила?

– Ох, сеньора, лучше вы мне об этом и не говорите! За пятнадцать дней она уволила девять служанок! И еще учтите, что прежде, чем нанять одну служанку, Эрминия откажет пятнадцати, а то и двадцати соискательницам! Это просто какое-то паломничество! Все это капризы и причуды Эрминии, которые я объясняю ее положением.

– Но почему же она их увольняет? Они плохо работают?

– Как бы не так! Этого она не принимает в расчет. Все дело в том, насколько они хорошенькие.

– Ах, Боже мой! – усмехнувшись, воскликнула вдова. – Что, Эрминии вздумалось вас ревновать? Но, сеньор дон Хуан, как же так? Седина в бороду – бес в ребро? Ага, так, значит, теперь вам уже начали нравиться служаночки?

– Эй, сеньора, полегче-ка! На самом деле это совсем не то, что вы думаете, представьте себе, как раз наоборот…

– Ага! Так, значит, Эрминия ревнует вас не потому, что вы заглядываетесь на служаночек, а потому, что служаночки не скрывают, что вы им нравитесь? Ну как, я угадала?

– Я же вам сказал, что все как раз наоборот. Видите, я покраснел: стыдно мне говорить такие вещи… – И действительно, кожа Хуана-Тигра приобрела зелено-коричневатый оттенок. – Дело в том, что у Эрминии (никому на свете, кроме вас, я не решился бы в этом признаться) появилась навязчивая идея, будто мне для того, чтобы стать настоящим мужчиной, не хватает только одного – чтобы, кроме собственной жены, мне чуть-чуть нравились и все остальные хорошенькие женщины. Ей хочется, чтобы время от времени я приударял за какой-нибудь женщиной, строил ей куры и даже разок-другой согрешил. Вот именно потому, нанимая служанок, Эрминия из каждых двадцати кандидаток выбирает самую хорошенькую. Но вот проходит несколько дней, и она замечает, что я плюю на эту красоту и не гляжу на эту служанку. И что же? Эрминия тут же и выставляет бедняжку на улицу. Теперь это – чтобы я чуть-чуть согрешил – уже стало вопросом ее самолюбия: она говорит, что не будет совершенно, ну совершенно счастливой до тех пор, пока я ей не изменю, но, конечно, так, по мелочи, по пустякам. Все это капризы и причуды Эрминии, которые я объясняю ее положением.

– Бедняжка! Как я ее понимаю! – пробормотала донья Илюминада, опуская ресницы.

– Нет уж, сеньора, погодите. Ничего-то вы не понимаете! Впрочем, я и сам тут ничего не понимаю, да и никому этого не понять. Каждая женщина – это загадка. Я догадываюсь, куда вы клоните. Вы думаете, что, хотя Эрминия и чиста, как горностай, но коли уж она однажды слишком далеко улетела от своего гнезда и побывала в когтях у одного ястреба, то, следовательно, она не может не испытывать каких-то угрызений совести, беспокойства и раскаяния, которые мешают ей быть совершенно счастливой. Она думает, что будет счастлива только тогда, когда и я совершу какой-нибудь грешочек, Вот тогда, мол, оба мы окажемся в одинаковом положении и будем один другого стоить. Так что, если вдруг я как-нибудь окажусь не в духе и припомню ей ее прошлое (не дай Бог, чтобы такое случилось!), она тоже будет вправе обвинить меня в еще большем грехе. Это вы понимаете? Вам тоже так кажется?

Донья Илюминада вытянула вперед, ладонями вверх руки, словно бы поддерживая ими очевидную, весомую истину, которую все должны видеть. Казалось, этим жестом она хотела сказать: «А как же иначе?»

– Сначала, сеньора, я думал точно так же, как вы. Но оказалось, что это совсем не то. Эрминия вбила себе в голову, что я должен стать немного гулякой и слегка повесой. По ее мнению (согласитесь, довольно странному), какое-нибудь похожденьице или приключеньице – это единственное, чего мне не хватает, чтобы стать идеальным мужем, а ей – чувствовать себя бесконечно счастливой женой. Но это же просто каприз, самый настоящий каприз: ведь у меня нет ни малейшего желания прикидываться неверным и делать вид, будто я ей изменяю! Вы можете спросить: «А с какой стати Эрминии все это нужно?» С вами я могу говорить начистоту, ничего не тая, как на духу. Наедине со мной Эрминия обычно говорит в таком роде: «Страдание и отчаяние тех двадцати четырёх часов, когда я думала, что навсегда тебя потеряла, оставили во мне такую страшную, такую мрачную пустоту… За это недолгое время страдание превратилось для моей пуши в потребность. Я наслаждалась моими мучениями, я упивалась ими, как эликсиром счастья, потому что, только страдая по тебе, я становилась тебя достойной. Моя боль была моим идолом. Но ты не позволил мне страдать столько, сколько мне хотелось. Я жажду, чтобы ты меня унизил. Хуан, влюбись в другую женщину. Так, невсерьез и ненадолго. Но я себе представлю, что это – на всю жизнь. И тогда я снова буду думать, что тебя потеряла. Я буду страдать из-за тебя. Как я буду этим гордиться! А когда ты ко мне вернешься, я стану жить в постоянном страхе потерять тебя снова. И вот тогда мое счастье станет безграничным! Унизь меня, Хуан, заставь меня страдать!» Вот так говорит Эрминия, при этом обычно еще и задыхаясь от плача. Ну что это такое, как не бредовая идея? Неужели вы и теперь ее понимаете?