Рамон Перес де Айала - Хуан-Тигр Страница 61

– Теперь я ее понимаю еще лучше, чем раньше.

– Бред какой-то, правда?

– Ну, если вам хочется так считать…

– Ей не помешало бы отдохнуть у моря. Но как это сделать? Хоть в августе у меня и не так уж много клиентов, но все-таки я не могу оставить торговлю.

– А разве мы с вами не договорились, что Эрминия поедет в Теланко с Коласом и Карминой?

– Ну да. Но только при условии, что сначала Колас с Карминой поженятся. Вы что, хотите, чтобы я доверил мою законную жену этой парочке любовников, то есть моему племяннику и его подружке? Это все равно что одобрить их сожительство. Что обо мне подумают люди?

– Неужели вас все еще волнует, что они болтают? Вы лучше вспомните, что эти, как вы говорите, любовники, именно они…

– Ну да, да, конечно. Ладно, молчу. О чем речь…

– Ну и прекрасно. Значит, договорились: Эрминия вместе с Коласом и Карминой поедет к морю, в Теланко. И чем раньше, тем лучше. А деньги моим ребяткам дам я сама.

– Ну уж нет: в своем доме я хозяин.

– Тогда я к вашим услугам. Что прикажете?

– Дайте подумать. Это надо же, всегда вы своего добьетесь. Так что…

Так что через три дня Эрминия, Кармина и Колас уезжали в Теланко, находящийся в полутора часах езды от Пилареса, – сначала на поезде, а потом в экипаже. Каждую субботу вечером Хуан-Тигр приезжал в этот приморский поселок, а по понедельникам рано утром возвращался на базарную площадь, к своему прилавку. Отдыхающие решили остаться у моря до тех пор, пока его не начнет штормить, обычно это случалось в осеннее равноденствие, в последних числах сентября. Как Хуан-Тигр и ожидал, морской воздух пошел его жене на пользу. Возвратившись в Пиларес, Эрминия круто, на сто восемьдесят градусов, изменила свой взгляд на выбор прислуги. Если раньше ни одна служанка не казалась ей достаточно хорошенькой, то теперь ни одна из них не казалась ей достаточно безобразной. Эрминия исподтишка посматривала на Хуана-Тигра: а не заглядывается ли он на служаночку, не блестят ли у него глаза? И эта простодушная, эта неправдоподобная ревность Эрминии несказанно радовала Хуана-Тигра, переполняя его гордостью.

И еще одно радостное для Хуана-Тигра событие произошло в конце сентября. Когда Хуан-Тигр сидел один за десертом (Эрминия спала после обеда), вдруг появился Колас и ему сказал:

– Я пришел сообщить вам новость, которая, думаю, вас обрадует. Сегодня утром, без всякого шума, так, что никто об этом и не узнал, мы с Карминой поженились.

– Обними меня, сынок! По-гражданскому или по-церковному?

– И по тому, и по другому. Делать так делать, целиком, а не вполовину…

– Обними меня, сынок! Я так и знал, что в конце концов ты образумишься.

– Как бы не так! Если бы в браке было что-нибудь разумное, я бы ни за что не женился. Я и теперь считаю, что брак – это величайшая нелепица. Вот именно поэтому я женился. Я не могу воспротивиться обаянию всего неразумного и нелепого. Дурак женится потому, что думает, будто женитьба – это нечто разумное и естественное. И только потом, когда уже ничего не поправить, у него вдруг открываются глаза и он начинает чувствовать себя несчастным. Но я не из таких. Все абсурднее приводит меня в восторг, оно меня чарует, я сам к нему стремлюсь, но уже сознательно. Жизнь – это восхитительный абсурд. А самое абсурдное в жизни – это то, что у нас в голове находится аппарат, который работает по законам геометрии и логики, то есть мозг. И его единственная функция – регистрировать и обнаруживать всеобъемлющую абсурдность жизни. Без этого регистрирующего аппарата мы жили бы точь-в-точь как неразумные существа. Мы – существа одновременно и неразумные, и разумные. Какое в этом противоречие! Какой абсурд! Мы неразумны потому, что мы живые существа, ибо жизнь сама по себе неразумна. Но в то же время мы и разумны, потому что мы знаем, что живем и что не можем жить неразумно. Мы рассуждаем о прошлом и даже о настоящем, прекрасно понимая, что само по себе настоящее, живое настоящее, существует лишь как разновидность, как преддверие прошлого, которое вот-вот наступит. Но ведь о будущем рассуждать невозможно! Будущее всегда неразумно, потому что если бы оно не было неразумным, то оно не было бы будущим, не смогло бы существовать. Два плюс два четыре: так было и в прошлом, так будет и в будущем. Но только это «два плюс два четыре» не имеет ничего общего с жизнью, относясь лишь к области разума и математики. Разум, если угодно, всегда останется одним и тем же. А вот жизнь изменчива, и именно потому она неразумна. Жизнь, самый процесс жизни никогда не подчиняется никакому закону, кроме собственного смысла. А этот смысл всегда и во всем проявляет себя как закон бессмысленности. Мы живем только тогда, когда ошибаемся. Познав жизнь, мы умираем. Мне посчастливилось уловить различие между Разумом с большой буквы (а он всего-навсего лишь мозг – тот самый аппарат для регистрации действительности, который спрятан у нас в голове) и разумностью, смыслом существования каждого живого существа и каждого жизненного проявления: это – разумность неразумного, смысл бессмыслицы. Действительность состоит из двух половин: из того, что не живет, и из того, что живет. Можно познать только то, что не живет. А то, что живо, – оно просто живет. Разум склонен считать себя властителем, и именно поэтому принято говорить, что человек – это царь природы. Да это и понятно: ведь если то, что не живет, не меняется (а если и меняется, то лишь по раз и навсегда установленным, неизменным законам), то, следовательно, прилежный Разум способен открыть некие правила или постоянно действующие законы, в своей совокупности изучаемые различными естественными науками. Исходя из этого простого факта сбитые с толку люди, по-ребячески кичась, делают вывод, будто человеческий Разум управляет материей, являясь в определенной степени властителем будущих судеб всего неживого. Какое заблуждение! Человек – это обезьяна, страдающая манией величия. Если камень падает, то не потому, что подчиняется какому-нибудь закону притяжения, продиктованному Разумом, но потому, что Разум, стремясь объяснить себе этот феномен, обозначает его с помощью формулы, которую назвали «тяготением». Равным образом если Разум объявляет нам, что и через тысячу лет два плюс два будет четыре, то это объясняется не тем, что Разум, проникая в будущее, его определяет, но только тем, что все не живущее не обладает ни прошлым, ни будущим. Но жизнь определяется только своей вероятностью, то есть своим будущим. Прошедшая жизнь – это уже не жизнь. Но и будущее – оно тоже неизбежно неразумно, и Разум не может его ни приблизить, ни тем более управлять им. По отношению к жизни функция Разума ограничивается лишь тем, что объясняет прошлое, то есть нечто неподвижное, застывшее – ту самую жизнь, которая уже перестала быть жизнью. Следовательно, разум – это нечто противоположное жизни. Жизнь – это то, что умирает, поскольку жить может только индивидуальное. Разум – это нечто общее, и поэтому он не подвержен смерти. Жизнь нельзя разделить на части. Можно «отдать жизнь» за родину или, например, за женщину, но нельзя отдать жизнь кому бы то ни было. «Отдать жизнь» – это значит, что кто-то ее теряет, хотя никто другой ее и не приобретает. Поэтому, строго говоря, «отдать жизнь» – это не значит ее подарить, скорее, кому-то ее пожертвовать. А приносить жертву – это значит совершать священнодействие, то есть нечто таинственное, или, одним словом, неразумное. Существует лишь один способ отдать свою жизнь другому – зачать ребенка. Разум, наоборот, бесхозный: принадлежа всем, он не принадлежит никому и потому не погибает вместе с человеком. Его кому-то передают, кому-то внушают, и никто не несет никакого ущерба. Я не могу передать никому из живущих ничего из того, что неотъемлемо принадлежит только моей индивидуальной жизни, – ни моих рук и ног, ни моего пульса, ни моих чувств, ни моей внешности, ни цвета моих глаз. Но зато я могу разделить со многими другими людьми мои представления о Разуме и мои мысли, которые в то же время продолжают существовать в своей целостности – и для других, и для меня самого. Следовательно, мой Разум – он не мой, личный, но принадлежит всему человеческому роду. Единственное, что является моим, неотчуждаемым и непередаваемым, – это разумность, смысл моего собственного бытия, то есть разумность неразумного. И если у меня есть какие-то мои мысли, которых все остальные не понимают и не ощущают во всей полноте (я нарочно говорю – «ощущают»), и если, следовательно, эти люди не разделяют их со мной, то такие мысли не принадлежат Разуму: они – живые мысли. Каждая из этих мыслей – она только моя, индивидуальная, она – моя оригинальная идея, идеал моего существования, моя неразумность, моя жизнь. Следовательно, высший Разум именно для этого и существует – чтобы восхищаться неразумным, смиренно и почтительно его принимая. И тем человек умнее, чем более проникновенно может оправдать большее число индивидуальных жизней, более широкий набор разумностей неразумного, наибольшее число нелепостей. Точно так же человек тем более искусен как художник, чем сильнее он чувствует и чем более проникновенно может передать свои чувства, выразить их и, следовательно, оправдать свою неразумность, свою собственную жизнь. Таким образом художник как бы укрупняет свою собственную жизнь, делая ее более радостной. Я нарочно сказал об оправдании чужих жизней. Оправдать – это значит признать справедливость жизни в каждом ее проявлении и в каждый момент ее существования: только тогда она предстанет такой, как она есть, – бесконечно разнообразной в своей неразумности. Повторяю вам: неразумное и все то, что кажется абсурдным, меня чарует. Вот именно поэтому я не только женился, но решил этой зимой закончить курс права. Есть ли что-нибудь абсурднее профессии адвоката или юрисконсульта? Ведь всякое свершившееся действие совершилось в силу достаточно веских оснований. Следовательно, оно обладало правом на существование, которое является роковым и неотъемлемым законом. То, что мы называем законом, на самом деле есть лишь доступное объяснение того, что уже совершилось. Законы были порождены самой жизнью. Законы тащатся в обозе, на буксире у жизни и событий. Это же сверхочевидно! Но тем не менее считается в порядке вещей, и адвокаты первые отравляют себя иллюзией, что законы управляют будущим и что в их неодушевленную геометрическую рациональность должна быть насильно вписана текучая иррациональность еще не наступившей жизни. Но жизнь остается жизнью только потому, что она постоянно дает начало новым событиям, которые впоследствии объясняются в соответствии с новыми законами. Итак, для чего же тогда, если не ради пустого любопытства, изучать право? Что вы мне на это скажете?