Август Стриндберг - Том 1. Красная комната. Супружеские идиллии. Новеллы Страница 62

— Пойдем на дубовую горку, где растет земляника, — предложила она.

— Ну, землянику-то мы вряд ли найдем — ведь осень.

— Это ничего; пойдем.

И они отправились, но разговор не клеился. Она пыталась найти предмет для разговора. Но внутри все засохло, темы не находилось. Она знала все его взгляды и не соглашалась с многими из них. Кроме того, она скучала по дому, хотела к детям. Ведь это ж нелепо бегать здесь ведьмам на смех и к тому же еще браниться. Наконец они остановились. Жена устала. Он оперся о палку, дожидаясь возможности высказаться.

— О чем ты думаешь? — спросила она наконец.

Он почувствовал, что гора свалилась у него с плеч.

— Я думал о том, что мы уже стары, мамочка, мы уже сыграли нашу роль и должны быть довольны тем, что было. Если и ты думаешь так, как я, то поедем сегодня с вечерним пароходом домой. Хорошо?

— Я об этом думала все время, мой хороший, и ты можешь поступить как хочешь.

— Итак, решено, мы едем домой. Ведь теперь не лето, а осень…

— Да… уже осень!

И с легким сердцем они пошли назад. Однако он чувствовал себя уязвленным таким прозаическим оборотом дела и искал удовлетворения, подыскивая философское разъяснение всему этому.

— Видишь ли, мамочка, — сказал он, — моя любовь (слово было слишком сильно сказано), моя привязанность к тебе с течением времени проделала известную эволюцию. Она развилась, так сказать, усложнилась, так что целью ее стал не один индивидуум, как вначале, но уже целая семья — коллективное целое. Она касается не только тебя одной и не одних только детей, но всех вас вместе. Или, как всегда говорил мой дядя, дети — это громоотвод.

После этого небольшого философского вывода он опять почувствовал себя самим собой. Ему было приятно снять сюртук и облачиться в старый халат.

И когда они вернулись в отель, то принялись деятельно за упаковку дорожного сундука. Жена была вполне на своем месте. Взойдя на пароход, они прошли в столовую; он предложил ей посмотреть заход солнца, она отклонила. За ужином она спрашивала буфетчицу, сколько стоит хлеб. Когда он насытился и поднес к губам стакан портера, то не мог удержаться, чтобы не высказать мысль, которая давно его занимала.

— Я — старый дурак? Не правда ли? — сказал он и улыбнулся жене, которая, не переставая есть, взглянула на него.

Но она не смеялась, глядя на его лоснящееся лицо, и глаза ее приняли такое грустное выражение, что он смутился.

И очарование пропало, последний след влюбленности исчез. Рядом с ним была мать его детей; и он чувствовал себя угнетенным.

— Ты не должен меня меньше уважать за то, что я была легкомысленна, — сказала она серьезно.

— Но в чувстве мужчины заключается порядочная доля презрения. Это очень странно.

— А у женщины?

— Еще гораздо больше — это верно; но у нее и поводов больше.

— Боже мой, в конце концов выйдет то же на то же; во всяком случае, правы оба. Но обыкновенно перестают ценить то, что достигалось с трудом и потому раньше оценивалось слишком высоко.

— Почему слишком высоко?

— Потому что трудно давалось.

Свисток парохода прервал их разговор; они приехали.

Когда они вошли в дом и он увидел ее среди детей, то заметил, что его любовь к ней пережила превращение и что ее чувство к нему разделено и перенесено на все эти кричащие глотки. Может быть, он обладал ее расположением лишь как средством для достижения цели? Он играл только преходящую роль и теперь чувствовал себя устраненным. Если бы в нем не нуждались как в кормильце, он, вероятно, остался бы в стороне.

Он прошел в кабинет, надел халат и туфли и почувствовал себя опять по-домашнему. В окна стучал дождь, и ветер свистел в печной трубе. Жена, уложив детей, вошла к нему.

— Правда, неподходящая погода для собирания земляники?

— Да, моя милая; лето кончилось; настала осень.

— Да, осень, — ответила она, — но еще не зима, все-таки утешение.

— Хорошее утешение, когда живешь только раз.

— Живут дважды, когда имеют детей, и трижды, когда доживают до внуков.

— Да, но тогда уже настоящий конец.

— Да, если потом нет жизни.

— Что знаем мы об этом? Ничего! Я верю, но вера еще не доказательство.

— Да, это верно, но так хорошо верить! Мы будем верить! Да? Мы будем надеяться, что весна придет и для нас; будем?

— Да, мы будем верить, — сказал он медленно и обнял ее за плечи.

Хлеб

Он был клерком в торговом бюро, получал 1200 крон содержания и женился на молоденькой девушке без состояния, по любви — как он сам рассказывал; чтобы не таскаться по балам и по улицам — как думали его товарищи.

Но как бы то ни было, а жили они сначала очень счастливо. «И как дешево живется, когда женишься!» — воскликнул он однажды вскоре после свадьбы. — Той же самой суммы, на которую он холостяком скудно существовал, хватало им вполне на двоих. Это такое чудное учреждение — брак, все имеешь готовым в своих четырех стенах, место для спанья, развлечение, ресторан — все. Нет больше кельнерских счетов, «чаевых», любопытного взгляда портье, когда рано утром выходишь под руку с «женщиной».

Жизнь ему улыбалась, он чувствовал рост сил и работал за троих; никогда раньше не бывал он в таком отменном настроении, по утрам он бодро выпрыгивал из постели, расположение духа прекрасное, и сам он как бы помолодел.

Через два месяца, раньше чем успела подкрасться скука, его жена сделала ему некоторое доверчивое признание. Новая радость, новая забота, и все это переносилось так легко! Было необходимо несколько увеличить доходы, чтобы встретить достойным образом нового гражданина. Он достал себе переводы. В квартире появились маленькие нежные кусочки ткани, она лежала всюду на мебели; колыбель уже ждала своего постояльца; и вот в один прекрасный день он явился в этот мир забот — свежий и бодрый.

Отец был в восторге, несмотря на то что не мог избегнуть некоторого ощущения страха при мысли о будущем. Расход и приход уже не могли так хорошо согласовываться друг с другом, как прежде, и стало необходимо стеснять себя в своем туалете. Черный сюртук уже начал блестеть, и рубашки нужно было прятать под большой галстук. Брюки внизу несколько обтрепались, что, морща нос, отметили его товарищи.

И свой рабочий день должен был он удлинить.

«Теперь, пока, не нужно, чтобы еще появлялись дети, — думал он про себя. — Но как с этим быть?» Этого он не знал.

Спустя три месяца жена сообщила ему, что его отеческая радость должна удвоиться. Он не особенно обрадовался этой новости, но это дела не меняло, надо было приспособляться к обстоятельствам, так как женитьба оказалась уже не таким дешевым предприятием.

«Но младший наследует рубашечки и пеленки старшего, не правда ли? Это будет недорого стоить, и, в конце концов, должны же они жить, как один, так и другой?»

Так думал он — и повеселел.

И вот он сделался отцом во второй раз.

— Однако у тебя дело идет на всех парах, — сказал ему один из его товарищей, который был давно женат и имел лишь одного ребенка.

— Да, черт возьми, но что же тут поделаешь?

— Нужно быть благоразумными…

— Благоразумными. Послушай, милый, ведь женятся не для того, чтобы… я думаю, не для того, чтобы быть одному, ну, одним словом, раз мы женаты, я думаю, это уж ясно!..

— Не совсем, можно взглянуть и с другой точки зрения; так, если ты хочешь преуспевать в жизни, ты должен заботиться, чтобы у тебя была хорошая накрахмаленая сорочка и панталоны не были бы потрепаны внизу.

И друг шепнул ему на ухо пару слов.

И бедному мужу пришлось во всем сильно сократить себя, но нужда началась.

Прежде всего пришлось иметь дело с нервным расстройством, бессонными ночами, усталостью, неспособностью к работе. И потом на сцене появился доктор, три кроны за каждый рецепт, и какой рецепт, о боже! Он не должен утомлять себя, он работал слишком много, — сердце устало. Но ничего не делать — это было равносильно полному упадку семьи. А работать — это тоже был упадок, но его самого.

И он работал!

Однажды, когда он сидел в бюро, согнувшись над бесконечными колоннами цифр, у него сильно закружилась голова, и он упал. Визит к специалисту — восемнадцать крон. Новые предписания: взять по болезни отпуск, каждое утро прогулка верхом и на завтрак бифштекс со стаканом хорошего портвейна… Ездить верхом и пить портвейн!

Но, что хуже всего, он стал замечать в себе прокрадывающуюся холодность к любимой женщине. Он боялся подойти к ней близко и томился по ней; он любил ее, любил, как и раньше, но это чувство уже перемешалось с горечью.

— Ты худеешь, — говорили ему его товарищи.

— Да, мне тоже это кажется, — отвечал бедный муж.

— Я тебе давно хотел сказать, мой друг, — говорил другой, — ты затеял опасную игру.