Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 16. Доктор Паскаль Страница 62

— Ну как? — спросил Паскаль, когда молодой врач выпрямился.

Тот ответил не сразу. Рамон чувствовал на себе взгляд учителя и не отвел глаз; на прямой, мужественный вопрос он ответил просто:

— Да, правда, полагаю, что у вас склероз сердца.

— Спасибо, что не солгали мне, — произнес доктор. — А я боялся, что вы мне солжете, и это огорчило бы меня.

Рамон снова принялся его выслушивать, говоря вполголоса:

— Да, сердце пульсирует сильно, первый удар глухой, зато следующий, напротив, очень резкий… Чувствуется, что сердце опущено и смещено влево… Налицо склероз, по крайней мере, это вполне вероятно. Но со склерозом живут двадцать лет, — добавил он, снова вставая.

— Бывает, конечно, — заметил Паскаль, — если человек не умирает сразу, на месте.

Они поговорили еще, дивясь необычному случаю склероза сердца, который им пришлось наблюдать в плассанской больнице. Уходя, молодой врач объявил, что снова придет, когда получше разузнает о деле Грангийо.

Оставшись один, Паскаль почувствовал себя обреченным. Все объяснилось — недавние сердцебиения, головокружение, удушье; главное, его бедное сердце, переутомленное волнениями и работой, было изношено, он чувствовал безмерную усталость и близость конца, относительно которого больше не обманывался. Между тем он не испытывал страха. Сперва он подумал, что, в свою очередь, платит дань наследственности, что склероз — этот вид вырождения — был его долей физиологической немощи, неизбежным ужасным наследием предков. У одних первородный изъян, невроз, превращался в порок или добродетель, в гениальность, преступность, запой, святость; другие умирали от чахотки, эпилепсии, сухотки спинного мозга; он жил страстью и должен был умереть от болезни сердца. Это не пугало его, он уже не восставал против этого явного проявления наследственности, без сомнения, роковой и неизбежной. Напротив, он смирялся, уверенный, что всякий протест против естественных законов — бессмыслен. Почему же он радовался, ликовал когда-то при мысли, что не такой, как остальные члены семьи, чувствовал, что он отличен от нее, не имеет с ней ничего общего. Это рассуждение было отнюдь не философским. Ведь одни выродки ни на кого не похожи. Уродиться в свою семью показалось ему, ей-богу, столь же приятным и лестным, как принадлежать ко всякой иной семье: разве люди не походят друг на друга, разве человек не тождествен повсюду и не наделен той же смесью добра и зла? Спокойный, притихший перед угрозой страданий и смерти, он соглашался принять жизнь такой, какова она есть.

Теперь Паскаль уже не расставался с мыслью, что может умереть с минуты на минуту. Это помогло ему стать над своим несчастьем, дойти до полного самоотречения. Он не перестал работать, но никогда еще не понимал так ясно, что награду за труд надо искать в самом труде, ибо дело, начатое тобой, будет продолжено другими и все равно останется незавершенным. Однажды вечером за обедом Мартина сообщила ему, что рабочий-шляпник Сартер, бывший питомец дома умалишенных в Тюлет, повесился. Весь вечер Паскаль размышлял об этом странном случае — о человеке, которого, как ему казалось, он вылечил подкожными впрыскиваниями от мании убийства, а тот во время нового приступа сохранил ясность мысли и повесился, вместо того чтобы схватить за горло первого встречного. И Паскаль вспоминал, как рассудителен был шляпник, слушая советы вновь зажить жизнью добропорядочного рабочего. Что же представляла собой эта разрушительная сила, эта жажда убийства, обернувшаяся самоубийством, если смерть вопреки всему сделала свое дело? С гибелью Сартера исчезло последнее тщеславное удовлетворение Паскаля, мнившего себя врачом-исцелителем, и отныне, садясь по утрам за работу, он считал себя только учеником, который читает по складам и вечно ищет истину, по мере того как она осложняется и отступает все дальше.

И все же, несмотря на обретенное спокойствие, у Паскаля оставалась одна забота, он тревожился о том, что будет с Добряком, его старой лошадью, если он умрет раньше нее. Бедный конь совсем ослеп, ноги были парализованы, и он уже не поднимался со своей подстилки. Когда хозяин приходил его проведывать, Добряк еще различал его шаги, поворачивал голову и был, видимо, доволен, если его целовали в морду. Соседи пожимали плечами, подшучивали над этим старым родственником, которого доктор не соглашался прикончить. Паскаль не хотел умереть первым, боясь, что на следующий же день после его смерти позовут живодера. И вот однажды утром Паскаль вошел в конюшню, но Добряк не услышал его, не поднял головы. Он околел и лежал с таким спокойным видом, словно был доволен, что тихо кончил век у себя дома. Паскаль встал перед ним на колени, поцеловал еще раз на прощанье, и две крупные слезы скатились по его щекам.

В этот же день у Паскаля снова пробудился интерес к соседу, г-ну Белломбру. Доктор заметил из окна, что отставной учитель прогуливается, как обычно, по ту сторону ограды, греясь на неярком солнце первых ноябрьских дней; вид старого учителя, вкушающего покой и счастье, сначала привел Паскаля в недоумение. Пожалуй, он еще никогда не задумывался над тем, что рядом живет семидесятилетний старик без жены, без детей, без собаки и черпает свое эгоистическое счастье в наслаждении существовать вне жизни. Потом он вспомнил, как негодовал против этого человека, как иронизировал над его страхом перед жизнью, как втайне желал ему всяких бед, надеясь, что возмездие настигнет себялюбца в лице служанки-любовницы или неожиданно приехавшей родственницы. Но нет! Г-н Белломбр выглядел все таким же бодрым, и Паскаль предвидел, что он еще долго будет прозябать, черствый, скупой, никому не нужный и счастливый. Между тем доктор больше не питал к нему ненависти, даже готов был пожалеть старика, — тот просто смешон и жалок, ибо никто его не любит. А Паскаль умирал оттого, что остался один! Его сердце готово было разорваться от сочувствия к горю других людей! Нет, нет, лучше страдания, одни страдания, чем этот эгоизм, эта смерть всего, что есть в тебе человечного и живого!

В эту ночь у Паскаля повторился приступ грудной жабы. Он продолжался около пяти минут, и доктор думал, что задохнется и даже не успеет позвать служанку. Отдышавшись, он не стал ее тревожить, предпочел никому не говорить об ухудшении болезни: теперь сомнений быть не могло — все кончено, и он едва ли протянет месяц. Первая его мысль была о Клотильде. Почему бы не вызвать ее? Как раз накануне он получил от нее письмо и собирался написать утром ответ. И вдруг он вспомнил о своих бумагах. Если он внезапно умрет, они окажутся в руках матери, которая все уничтожит. А ведь здесь были не только папки, но и все его рукописи, заметки, тридцать лет творчества и труда. И тогда совершится преступление, которого он так боялся, что, дрожа, вскакивал ночью во время бессонницы и настороженно прислушивался, не взламывают ли шкаф. Он был снова в поту, — ему казалось, что его уже обокрали, втоптали в грязь и развеяли по ветру пепел его детища. И тотчас же мысленно он обратился к Клотильде; стоит позвать ее, и она приедет, закроет ему глаза, защитит память о нем. Он уже сел за стол, торопясь ей написать, чтобы письмо ушло с утренней почтой.

Но, очутившись перед листом белой бумаги, с пером в руке, он почувствовал угрызения совести, растущее недовольство собой. Разве хитроумная мысль о бумагах — об их спасении при помощи Клотильды — не была слабостью, предлогом, выдуманным для того, чтобы снова иметь ее подле себя. В основе этого замысла лежал эгоизм. Он думал о себе, а не о ней. Он представил себе, что она возвращается сюда, в бедность, и осуждена ухаживать за больным стариком; в особенности его пугала мысль о ней, об ее отчаянии, ужасе, когда ей придется стать свидетельницей его агонии и он испустит дух на ее глазах. Нет, нет! Он хочет уберечь ее от этих страшных минут, — здесь ее ждут дни душераздирающего расставанья, затем — безутешное горе, и он не имеет права возложить на нее это страшное бремя, не почувствовав себя преступником. Важнее всего ее спокойствие, ее счастье, — все остальное безразлично! Он умрет в своей норе, счастливый при мысли, что она счастлива. Что до спасения рукописей, — быть может, у него достанет сил расстаться с ними и передать их Рамону. Но даже если всем его бумагам суждено погибнуть, он пойдет на это, пусть лучше от него ничего не останется, даже мысли, лишь бы не потревожить покоя любимой женщины!

И Паскаль с трудом принялся писать один из своих вымученных ответов, ничего не значащих, почти холодных. В последнем письме, не жалуясь на Максима, Клотильда давала понять, что брат охладел к ней, пленившись Розой, племянницей отцовского парикмахера, этой ослепительной блондинкой, скромницей на вид. Паскаль угадывал в этом какую-то уловку Саккара, зарившегося на состояние прикованного к креслу больного сына, который, почувствовав приближение смерти, вновь поддался своим рано пробудившимся порочным наклонностям. Но, несмотря на тревогу за Клотильду, Паскаль все же давал ей отеческие советы, повторяя, что ее долг оставаться подле брата до конца. Когда он закончил письмо, слезы застлали ему глаза. Ведь этим самым он подписал собственный приговор и обрек себя на смерть старого брошенного животного, смерть без прощального поцелуя, без пожатия дружеской руки. Потом им снова овладели сомнения: имеет ли он право оставлять Клотильду там, в этой ужасной обстановке, где вокруг нее творятся всевозможные мерзости?