Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 16. Доктор Паскаль Страница 63

В Сулейяде почтальон приносил письма и газеты к девяти часам утра; когда у Паскаля бывало письмо для Клотильды, он смотрел в окно, карауля почтальона, чтобы лично вручить ему конверт и быть уверенным, что никто не перехватит их переписки. Но в это утро, спустившись вниз, при виде почтальона он, к своему удивлению, получил новое послание от молодой женщины, хотя и не ждал его. Не прочитав письма, он отослал свое. Затем поднялся к себе, сел, как всегда, за стол и вскрыл конверт.

Первые же строки ошеломили, потрясли его. Клотильда писала, что беременна уже два месяца. Пока у нее не было полной уверенности, она не решалась сообщать ему эту новость. Теперь сомнений быть не могло. Она, безусловно, зачала в последние дни августа, в ту незабвенную ночь, когда она осчастливила его щедрым даром своей юности после их горьких скитаний из дома в дом. Разве они сами не почувствовали во время объятий тот божественный и ни с чем не сравнимый трепет, который предвещает зачатие. Первый месяц по приезде в Париж Клотильда сомневалась, приписывала случайную задержку месячных недомоганью, вполне естественному после волнений и горести разлуки. Но так как и второй месяц не принес никаких перемен, она подождала еще несколько дней и теперь удостоверилась в своей беременности, которую подтверждали и все другие признаки. В коротком письме сообщалась только новость, но все оно дышало бурной радостью, бесконечной любовью, желанием немедленно вернуться.

Ошеломленный, боясь, что неправильно понял, Паскаль перечитал письмо. Ребенок! А он-то считал, что не может иметь ребенка, и так презирал себя за это в день ее отъезда, когда отчаянно завывал мистраль, — оказывается, ребенок уже существовал, и она увозила его с собой, когда Паскаль глядел вслед поезду, убегавшему вдаль по голой равнине. Вот оно, настоящее творение, единственное благое, единственно жизнеспособное, — счастье и гордость переполняли его. Все отошло на второй план — работа, страх наследственности. Появился ребенок, — не все ли равно, каким он будет; важно, что жизнь не оборвется, что она продолжится, завещанная его второму «я». Он был потрясен, растроган до глубины души. Он смеялся, разговаривал вслух, покрывал письмо пламенными поцелуями.

Шум шагов несколько отрезвил его. Обернувшись, он увидел Мартину.

— Внизу ждет господин Рамон.

— Пусть он войдет! Пусть войдет!

Это был еще один вестник счастья. Едва переступив порог, Рамон весело крикнул:

— Победа! Я принес вам деньги, учитель, не все, но солидную сумму.

И он рассказал, каким образом его тесть г-н Левек обнаружил, что Паскалю необыкновенно повезло. От расписок на сто двадцать тысяч франков, из которых явствовало, что г-н Грангийо является личным кредитором Паскаля, было мало толку, ибо тот оказался неплатежеспособным. Но положение неожиданно спасла доверенность, которую доктор выдал однажды по просьбе нотариуса для помещения части или всех своих денег под залог недвижимого имущества. Имя держателя не было проставлено, и нотариус, как это иногда практикуется, взял одного из своих служащих в качестве подставного лица; и восемьдесят тысяч франков, выгодно помещенные этим честным человеком совершенно независимо от операций патрона, были таким образом спасены. Если бы Паскаль не бездействовал, а обратился к прокурору, то давно выяснил бы это. Словом, четыре тысячи франков верного дохода вернулись в его карман.

Доктор схватил молодого человека за руки, восторженно сжал их.

— Друг мой, если бы вы знали, как я счастлив! Письмо Клотильды принесло мне огромное счастье. Да, я собирался вызвать ее, но мысль о моей нищете, о лишениях, которые ей придется терпеть из-за меня, портила мне радость встречи. И вот я вновь обрел свое состояние, по крайней мере, у меня есть на что содержать мою маленькую семью.

В избытке чувств он протянул Рамону письмо Клотильды и заставил прочесть. Когда же зараженный волнением доктора молодой человек, улыбаясь, вернул листок, Паскаль уступил невольному порыву нежности и обнял Рамона своими длинными руками как друг, как брат. Мужчины крепко поцеловались.

— Раз вы явились ко мне посланцем счастья, я попрошу вас об одной услуге. Вы знаете, я не доверяю здесь никому, даже моей старой служанке. Поэтому вы сами пошлете эту телеграмму.

Он сел к столу и написал кратко: «Жду тебя. Выезжай сегодня вечером».

— Постойте, — продолжал он, — сегодня шестое ноября, правда? Сейчас около десяти часов, телеграмму она получит в полдень. Таким образом, у нее будет достаточно времени, чтобы собраться и сесть вечером на восьмичасовой экспресс, который доставит ее в Марсель завтра утром. Но там она задержится из-за пересадки и приедет сюда не раньше завтрашнего дня, седьмого ноября, с пятичасовым поездом.

Сложив телеграмму, он поднялся.

— Боже мой! Завтра в пять часов! Как долго ждать! Что я буду делать до пяти часов!

И, снова охваченный беспокойством, он попросил:

— Рамон, дорогой собрат, докажите мне вашу дружбу и будьте вполне откровенны!

— Что вы хотите сказать, учитель?

— Вы отлично понимаете… В прошлый раз вы меня осмотрели. Как вы думаете, протяну я еще год?

Он вопросительно смотрел на молодого человека, не давая ему отвести глаза. Рамон попытался избежать ответа, обернуть все в шутку: позволительно ли врачу задавать подобные вопросы?

— Рамон, прошу вас, будьте серьезны!

Тогда Рамон со всей искренностью ответил, что, по его мнению, Паскаль вполне может надеяться еще на год жизни. Он обосновал свое мнение тем, что склероз сердца у Паскаля не слишком далеко зашел, а остальные органы вполне здоровы. Конечно, нельзя сбрасывать со счетов непредвиденного, неизвестного, ведь всегда возможна какая-нибудь случайность. И оба начали обсуждать болезнь с таким спокойствием, словно были на консилиуме у постели больного; они взвешивали «за» и «против», приводя каждый свои доводы, определяли роковой исход на основе наиболее достоверных и типичных симптомов.

Паскаль обрел свое обычное хладнокровие и вновь отрешился от самого себя, будто речь шла не о нем.

— Да, — пробормотал он наконец, — вы правы. Я могу прожить еще год… Видите ли, друг мой, я хотел бы прожить еще два года, безумно хотел бы, какое это было бы блаженство! — И, отдавшись мечтам о будущем, он добавил: — Ребенок родится к концу мая… Если бы протянуть до того, как он немного подрастет, скажем, до того, как ему исполнится полтора года, двадцать месяцев, не больше. Пусть встанет на ножки, сделает первые шаги… Многого я не прошу, только бы увидеть, как он начнет ходить, а после, боже мой, после…

И он махнул рукой. Затем, увлеченный обманчивой надеждой, произнес:

— Два года — это не так уж невозможно. Я наблюдал любопытнейший случай, тележник из предместья прожил четыре года, опровергнув все мои предположения… Два года, я проживу два года, должен их прожить!

Рамон опустил голову и больше не отвечал. Он был смущен, чувствуя, что проявил слишком большой оптимизм; радость учителя была для него мучительна, словно возбуждение, овладевшее этим столь уравновешенным человеком, предвещало смутную, но грозную опасность.

— Вы ведь хотели, чтобы я тотчас отправил телеграмму?

— Да, да, поторопитесь, милый Рамон, и приходите послезавтра. Она уже будет здесь, и я хочу, чтобы вы обняли нас обоих.

День тянулся очень долго. Ночью Паскаль едва успел задремать после счастливых бессонных часов, полных надежд и грез, как в четыре часа он внезапно проснулся от жестокого приступа. Ему казалось, будто ужасная тяжесть, весь дом навалился ему на грудь и с силой расплющил ее; он не мог дышать, боль распространилась до плеч, до шеи, парализовала левую руку. Впрочем, сознание оставалось совершенно ясным, Паскалю казалось, что сердце останавливается, что жизнь вот-вот оборвется в этих безжалостных тисках. Но до наступления острого момента приступа у него хватило Сил подняться и стукнуть палкой об пол, чтобы вызвать Мартину. Потом он снова упал на кровать, обливаясь холодным потом, и уже не мог больше ни двигаться, ни говорить.

К счастью, Мартина услышала его призыв благодаря полной тишине, стоявшей в пустом доме. Она оделась, закуталась в платок и быстро поднялась наверх со свечой в руке. Было еще темно, ночь не успела смениться рассветом. Увидя хозяина, у которого жили одни глаза, зубы были стиснуты, язык одеревенел, лицо исказилось мукой, она перепугалась и с криком подбежала к кровати:

— Боже мой! Боже! Сударь, что с вами? Ответьте мне, сударь! Не пугайте меня!

Паскаль задыхался все сильнее, никак не мог перевести дух. Затем мало-помалу тиски, сжимавшие его грудь, разжались, и он прошептал чуть слышно:

— Пять тысяч франков в секретере принадлежат Клотильде. Скажите ей, с нотариусом все улажено, у нее будет на что жить…

Мартина, которая удивленно слушала его, была сбита с толку и, не зная еще о хороших вестях, принесенных Рамоном, покаялась в своем обмане.