Кальман Миксат - ИСТОРИЯ НОСТИ-МЛАДШЕГО И МАРИИ TOOT Страница 62

— Гм. Это в наш огород. Станем отвечать?

— Зачем? Ведь он нрав.

Вслед за тем, употребив живописный оборот (с цитатой из Тьера), Лиси перешел к тому, что при данных обстоятельствах на обществе и комитате лежит священная обязанность укрепления венгерского духа и достигнуть этого лучше всего с помощью школы, путем проведения в жизнь статута, являющегося предметом настоящего рассмотрения.

Бурные возражения посыпались со скамей других национальностей, тотчас же поднялся пастор Шамуэль Падак, гигантского роста словак, которого за отвагу и поджигательские проповеди прозвали «лютеранским Капистраном»[90][91]. Его широкие плечи, огромная голова, косящие, налитые кровью глаза производили устрашающее впечатление. Падак был главным оратором словаков, проживавших в северной части комитата. Голос его мог быть нежным, как флейта, но при желании он усиливался до барабанного грома и потрясал души. В иное время это не опасно (ибо душа к словаку лишь поспать приходит, надолго в нем не задерживается), и не опасно прежде всего потому, что господь по доброте своей подкинул в округу целую кучу саксонцев и валахов. Упаси бог, когда только одна малая национальность в наличии. Уж если из двух зол выбирать, так лучше, чтобы национальностей было несколько? там, где три национальности имеются, можно уже затевать игру — одна всегда козырем будет против двух других, а то и два козыря против одной, как придется. Этим обычно комитатскую политику стимулировали, на такой дипломатии предыдущие губернаторы держались, постоянно добиваясь на заседаниях победы, торжества воли венгров. Но в нынешнем несчастном вопросе (и зачем только понадобилось его вытаскивать?) поражение венгров было предопределено, так как все другие национальности против них объединились.

В тот момент, когда господин Шамуэль Падак начал речь, проворный помощник нотариуса Пишта Хорт, которому губернатор поручил роль wipp'a [92], подсчитав голосующих pro et contra [93], торопливо взбежал на возвышение доложить о результатах:

— Их на девять больше, чем нужно. Губернатор, безучастно грызя усы, обратился к Полтари:

— Что будем делать? Полтари пожал плечами.

— Если б я знал…

— Ты ж у нас комитатский мудрец.

— Хорошо бы пять голосов побыстрее добыть, — размышлял вице-губернатор. — Саксонцев нельзя, постесняются они друг перед другом хвосты поджимать. И валахов нельзя, те из-за попов своих не решатся. Может, со словаками испробовать, они люди мягкие. Только бы умолк этот Падак, а то настрополит их, взбудоражит речами своими.

— Лишить его слова? — с великой готовностью спросил губернатор.

— Упаси бог, этого закон не разрешает.

— Если позволите, я заставлю его замолчать, дядюшка Израиль, — таинственно зашептал помощник нотариуса, просунув голову между бароном и вице-губернатором. Его белокурые курчавые волосы, свежее румяное лицо резко выделялись между двумя облезлыми черепами. Коиерецкий уставился на вице-губернатора, ожидая, чтобы тот высказался.

— Прекрасно, братец, прекрасно, — сказал тот. — Поди затешись в толпу и придумай какой-нибудь хитрый фортель, соблазни парочку словаков сходить позавтракать, напои их, одним словом, почем я знаю… sapienti pauca [94] (лат.)], сделай, что можно. Цель оправдывает средства.

Пишта Хорт исчез и, словно шаловливый гном, стал возникать то здесь, то там. Вице-губернатору, следившему за ним глазами, казалось, будто он существует в нескольких экземплярах. Вот он затесался между членами комитета, а теперь на галерее с дамами пересмеивается. И тень, которая сейчас выскользнула из дверей зала заседаний, — тоже он.

Вице-губернатор подумал было, что теперь окончательно потерял Хорта из виду, но вскоре снова обнаружил его, стоявшего за спиной Падака; озорник делал вид, будто с величайшим наслаждением слушает цветистое библейское кваканье на словацком языке.

Господин Падак еще только начал говорить, многословно распространяясь об исторических предпосылках, он закладывал лишь фундамент речи, так что, судя по всему, она будет предлинной. Он гордо клеймил деспотичных потомков в общем-то благородной венгерской нации, которые готовятся ныне к покушению на славян. Ведь вот какое дело! Во времена Арпадов[95] словацкий язык всем был хорош, даже знаменитое «Надгробное слово», древнейший венгерский письменный памятник, написано, собственно, на словацком языке. Короли дома Арпадов комитатам словацкие названия давали. «Нови град» (Новая крепость) стал Ноградом, «Черни град» (Черная крепость) — Чонградом, а свое фамильное гнездо «Высокую крепость» они Вышеградом назвали; главнейшего приближенного, наместника венгерского короля тоже по-словацки нарекли — из «надворни пана» надоришпаном сделали.

— Ну и ну, — вновь заерзал Абруш Пополницкий и снова ткнул Пала Ности. — Опровергнем?

— Зачем? Ведь он не прав.

Венгры заволновались, знающие словацкий язык объясняли смысл речи остальным; священнослужитель с презрительной улыбкой смотрел на волнующееся море, однако спокойствие его было деланным; размахивая правой рукой, левой он нервно теребил концы традиционного белого воротника.

— Более того, уважаемое собрание, — продолжал он заносчивым тоном после небольшой артистической паузы, — я осмелюсь заявить, что древние венгерские короли даже в кругу своей семьи пользовались словацким языком. Словацкий был их родным языком.

— Ого! Ого! Докажите!

— Глубокоуважаемое собрание, достаточным доказательством служит то, что у нас было четыре короля по имени Бела, а имя Бела не что иное, как латинское Альбертус, Альбус, в переводе на словацкий звучащее как «Бела». Следовательно, венгерские короли даже сыновьям своим давали при крещении славянские имена…

И вдруг визгливый голос, словно ножницами, надвое рассек его речь. Голос шел с галереи. Все взглянули туда. Гм, уж не обман ли это глаз? Ведь это Бубеник, как видно, подвыпивший Бубеник, вне себя от возмущения:

— То ми лепшье вьеме. Мой пан там бол, кде крестили!

Реплика с галереи была событием чрезвычайным, в особенности потому, что подал ее totum factum [96] губернатора, это возбудило в зале шумное оживление, но сквозь хохот вдруг прорвалось резкое: «Ай!» — и всеобщее внимание обратилось в ту сторону, откуда раздался крик. Он вырвался из горла могучего великана-оратора. С выпученными от ужаса глазами, обеими руками схватившись за пояс, словно у него спина треснула пополам, скорчившись в три погибели и вопя что есть силы, как раненый пес комондор, Падак ринулся прочь из зала. Следом за ним поспешили члены комитета, убежденные, что свет их очей рехнулся. Кое-кто даже робко сторонился, а ну, как сбесился и укусит?

В зале воцарился настоящий хаос. Что такое? Что с ним произошло? И что кричал ему камердинер губернатора? Кто знает? Кто слышал? Должно быть, он выкрикнул нечто ужасное, и это сокрушило Падака, как секира — быка.

Теперь венгры, саксонцы, румыны — все столпились вокруг редактора Клементи. Он сидел на самом краю зеленого стола, стенографируя выступления. Сей светоч мысли все услышанное с ходу умел перевести на венгерский (выпуская слова уже переодетыми в мадьярский наряд) и в таком виде набрасывал на бумагу. Клементи-то наверняка известно, что прокричал Бубеник.

Разумеется, ему это было известно, и он тотчас же прочел подлинный текст, который звучал так: «Нам это лучше знать! Мой господин был там при крещенье!» Ну и ну, вот странно! Теперь-то люди и перестали хоть что-нибудь понимать.

Ведь тут ни складу, ни ладу! Выходит, реплика на словацком языке не раскрыла никаких тайн или преступлений, от чего Падаку стало бы так худо? Ведь это ж ничего не говорящая чепуха, вернее много говорящая, но скорее о том, кто ее произнес, ибо из нее ясно, что он просто помешанный. Однако Клементи поручился за здравый рассудок Бубеника.

— Он не сумасшедший, а плут. Любит своего хозяина вышучивать, как подвыпьет. Бароны Коперецкие всегда ведь хвалятся, будто их предок был восприемником какого-то нашего короля, не помню точно какого, тогда, мол, они и залезли в долги.

— А ну, коли правда?

— Бог знает! Трудно доказать обратное.

Наступившее замешательство вице-губернатор пожелал использовать в тактических целях и предложил Коперецкому установить тишину; вдруг удастся поставить вопрос на голосование сейчас, когда около десяти избирателей-словаков отсутствуют А объявив голосование, можно приказать закрыть двери зала и судьба статута будет обеспечена.

— Она и так обеспечена, — спокойно ответил губернатор, н все же потряс колокольчиком.

Бесплодный труд. Звук колокольчика терялся, словно жужжание мухи в кузне, а когда шум стал стихать, поднялся саксонец Рудольф Вольф, владелец бонтоварского кирпичного завода, и обрушился на статут по-немецки. Едва он произнес пять-шесть фраз, как, угрожающе жестикулируя, вернулись словаки. Всем было любопытно узнать, что же случилось с Падаком. Постепенно из уст в уста просочились сведения: ничего примечательного не произошло, с Падаком, слава богу (это добавляли словаки), никакой беды не случилось, просто он малость испугался и сейчас вернется, только переоденется сначала в своем номере в «Синем шаре». А по правде говоря, жаловались они, очень это грубая проделка, глупейшее покушение на высокий принцип свободы слова, — какой-то негодяй по-воровски, из-за спины сунул за воротник рубашки его преподобия ледышку величиной с голубиное яйцо, она скользнула неожиданно по голой спице, вызвав ужасное чувство: господину Падаку показалось, будто тело его разрубили пополам холодным острием сабли. Не удивительно, что бедняжка преподобный вышел из себя… Но это не останется без примерного наказания. Господин Вольф, обычно демонстративно носивший в петлице пиджака василек, разумеется, лишь в начале лета (в такое время, как сейчас, он носил лишь парик, хотя и не демонстративно), также принадлежал к многоречивым ораторам. Его речи не зажигали, не производили эффекта, а скорее усыпляли венгров (впрочем, и это кое-что значит). Вольфа не очень беспокоило сие обстоятельство, он, казалось, даже не замечал членов благородного самоуправления и, будто верующий, что обращается к отсутствующему воображаемому существу, бросал обвинения варварам-мадьярам. Перед его мысленным взором витал, должно быть, силуэт Бисмарка или старого Вильгельма. Он только еще начинал речь, вспомнив о гаммельнском крысолове, чарующим звуком волшебной флейты заманившем сюда саксонцев, которых теперь изгоняют шовинистическим тарарамом, как вдруг один из стоявших у дверей зала гайдуков передал ему телеграмму. Редкие нервы и редкое красноречие могут устоять перед нераспечатанной телеграммой. Мысль о ней забирается человеку в голову и сверлит, как жук-точильщик, разум от неопределенности колеблется между любопытством и страхом. Некоторое время господин Вольф пытался сопротивляться, однако долго не выдержал. Рассеянной скороговоркой произнося слова, он теребил листок в пальцах, пока, наконец, не вскрыл телеграмму. Суперинтендант[97] сообщал ему, что прибывает двенадцатичасовым поездом и остановится у него.