Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 16. Доктор Паскаль Страница 64

К счастью, Мартина услышала его призыв благодаря полной тишине, стоявшей в пустом доме. Она оделась, закуталась в платок и быстро поднялась наверх со свечой в руке. Было еще темно, ночь не успела смениться рассветом. Увидя хозяина, у которого жили одни глаза, зубы были стиснуты, язык одеревенел, лицо исказилось мукой, она перепугалась и с криком подбежала к кровати:

— Боже мой! Боже! Сударь, что с вами? Ответьте мне, сударь! Не пугайте меня!

Паскаль задыхался все сильнее, никак не мог перевести дух. Затем мало-помалу тиски, сжимавшие его грудь, разжались, и он прошептал чуть слышно:

— Пять тысяч франков в секретере принадлежат Клотильде. Скажите ей, с нотариусом все улажено, у нее будет на что жить…

Мартина, которая удивленно слушала его, была сбита с толку и, не зная еще о хороших вестях, принесенных Рамоном, покаялась в своем обмане.

— Сударь, простите меня, я солгала. Лгать дальше было бы дурно. Увидев, как вы одиноки и несчастны, я затронула свои сбережения.

— Бедняжка! И вы решились на это!

— Я все же немного надеялась, сударь, что вы когда-нибудь вернете мне долг.

Приступ проходил, Паскаль уже мог повернуть голову и взглянуть на Мартину. Он был поражен и растроган. Что произошло в сердце скупой старой девы, которая целых тридцать лет жадно копила деньги, никогда не брала из них ни гроша ни для других, ни для себя? Он все еще не понимал, ему просто захотелось поблагодарить ее, проявить к ней доброту.

— Вы — славная женщина, Мартина! Все ваши деньги будут вам возвращены… Я полагаю, что скоро умру…

Она не дала ему договорить, протестуя всем существом, негодующе крича:

— Умереть! Вам… сударь! Умереть раньше меня! Я не хочу, я сделаю все, я не дам вам умереть!

Служанка упала на колени перед кроватью, исступленно обхватила Паскаля, стала ощупывать его тело, чтобы понять, где притаилась болезнь, она цеплялась за него в надежде, что никто не посмеет отнять у нее обожаемого хозяина.

— Вы должны мне сказать, где у вас болит, я буду за вами ухаживать, спасу вас. Если надо умереть, я умру ради вас, сударь… Я могу проводить подле вас дни и ночи. Я еще крепкая и пересилю вашу болезнь, вот увидите. Умереть! Умереть! Да нет, это невозможно! Бог милосерден, он не допустит несправедливости. Я так много молилась в жизни, должен же он меня послушать! Он внемлет моей мольбе, сударь, он вас спасет!

Паскаль смотрел на нее, слушал, и внезапно его словно осенило. Да ведь эта несчастная девушка любила его, любила всю жизнь! Он вспомнил тридцать лет ее слепой преданности, былое безмолвное обожание, когда в молодости она прислуживала ему, чуть ли не стоя на коленях, и позднее ее глухую ревность к Клотильде, понял все, что она должна была бессознательно выстрадать за это время. Теперь она снова стоит на коленях, но уже перед его смертным одром, поседевшая, с выцветшими глазами, глядящими на него с бледного лица монахини, изнуренной воздержанием. И он понял, что она ничего не подозревает, даже не знает, как сильно любила его, любила только ради счастья быть с ним и служить ему.

Слезы скатились по щекам Паскаля. Щемящая жалость, бесконечная человеческая нежность переполнили его больное сердце. Он обратился к ней на «ты».

— Бедняжка, ты самая лучшая женщина на свете! Постой, поцелуй меня, так крепко, как сильно ты меня любишь!

Она тоже рыдала. Уронив седую голову, она спрятала на груди у хозяина лицо, постаревшее за долгие годы службы. И вдруг, словно обезумев, она поцеловала Паскаля, вложив в этот поцелуй всю прожитую жизнь.

— Ну, ладно! Не будем волноваться, как бы ты ни старалась, все равно мне скоро конец… Но если хочешь, чтобы я тебя любил, сделай то, что я попрошу…

Прежде всего он упрямо пожелал уйти из своей комнаты. Она казалась ему холодной, высокой, пустой, темной. Ему захотелось умереть не здесь, а в спальне Клотильды, где они любили друг друга и куда он входил теперь со священным трепетом. Мартине пришлось принести эту последнюю жертву, она помогла хозяину встать и, поддерживая его, так как он еле держался на ногах, довела до постели, еще хранившей тепло влюбленных. Он вынул ключ от шкафа из-под подушки, куда прятал его на ночь, и переложил под другую подушку, в спальне, чтобы охранять, пока жив. Чуть брезжил рассвет, служанка поставила свечу на стол.

— Ну вот, теперь я улегся и дышу немного свободней, сделай мне удовольствие и сбегай к доктору Рамону… Разбуди его и приведи сюда…

Мартина уже собиралась выйти из комнаты, когда он испуганно окликнул ее:

— Но смотри, не вздумай заходить к моей матери и звать ее…

Мартина в смятении вернулась и стала просить:

— Но, сударь, я столько раз обещала госпоже Ругон…

Однако Паскаль оставался неумолим. Всю жизнь он был почтителен с матерью и считал, что вправе оградить себя от ее присутствия в минуту смерти. Он наотрез отказался ее видеть. И служанке пришлось поклясться, что она не проронит ни слова. Только после этого он снова улыбнулся ей.

— Иди скорей… О, ты еще меня застанешь, это случится не сейчас.

Наконец рассвело, занялось бледное ноябрьское утро. Паскаль еще раньше попросил открыть ставни и, оставшись один, стал следить, как разгорается свет последнего — он в этом не сомневался — дня его жизни. Накануне шел дождь, нежаркое солнце было словно окутано дымкой. С ближних платанов долетал гомон пробудившихся птиц, а там, вдали, где-то среди спящей долины протяжно и жалобно свистел паровоз. Паскаль был один, совсем один в большом мрачном доме, он ощущал его пустоту, прислушивался к окружающей тишине. День наступал медленно, и Паскаль продолжал следить, как ширится на оконном стекле белое пятно света. Потом пламя свечи поблекло, и комната выступила из полумрака. Он ждал, что утро облегчит его страдания, и не обманулся; на него успокоительно действовала обивка цвета утренней зари, знакомая мебель, просторная кровать, где он любил и где собирался умереть. Под высоким потолком, в трепетном воздухе спальни веяло чистым ароматом юности, бесконечной сладостью любви, которые нежили его как привычная живительная ласка.

Хотя приступ кончился, Паскаль очень страдал. Мучительная боль в груди не проходила, а онемевшая левая рука оттягивала плечо, словно была свинцовой. В бесконечно долгом, томительном ожидании помощи, которая должна была прийти вместе с Мартиной, ему не оставалось ничего другого, как сосредоточиться мыслями на страдании, о котором кричало все его тело. И он смирялся, не находил в душе возмущения, поднимавшегося в нем прежде при виде физической боли, которая выводила его на себя, как противоестественная и бесцельная жестокость. Даже усомнившись в возможности исцеления, он врачевал больных, только чтобы победить ее. И не потому ли он безропотно принимает теперь муки, выпавшие на его долю, что поднялся еще на одну ступень в своей вере в жизнь и достиг той просветленности, благодаря которой жизнь представляется совершенной, даже при роковой неизбежности страдания, которое, быть может, является ее движущей силой? Да! Прожить всю жизнь, прожить и выстрадать ее всю, не возмущаясь, не дерзая менять ее к лучшему, и устранять из нее страдание — вот подлинное мужество и подлинная мудрость, — умирающий ясно видел это, и, желая отвлечься, забыть о боли, он возвращался к своим последним теориям, мечтал о возможности использовать страдание, претворить его в действие, в работу. Если, становясь просвещеннее, человек острее чувствует страдание, то он, вполне вероятно, становится также более сильным, более закаленным, более способным к сопротивлению. Мозг развивается и укрепляется от упражнения, если только не нарушено равновесие между получаемыми ощущениями и отдачей их в виде работы. Но тогда мы вправе мечтать о таком человечестве, у которого количество труда будет настолько совпадать с суммой ощущений, что даже из страдания люди научатся извлекать пользу и тем самым упразднят его.

Наконец солнце встало, и, лежа в мучительном полузабытьи, Паскаль отдался далеким, смутным надеждам, как вдруг почувствовал, что где-то глубоко в груди возникает новый приступ. На мгновенье он безумно испугался: неужели это конец? Неужели он умрет в полном одиночестве? Но тут на лестнице послышались быстрые шаги, вошел Рамон в сопровождении Мартины. Больной успел проговорить, до того как начал задыхаться:

— Сделайте впрыскивание, два впрыскивания дистиллированной воды, скорее, не менее десяти граммов!

К несчастью, доктору Рамону пришлось затратить время на поиски шприца и на то, чтобы все приготовить. Это отняло несколько минут, а приступ был ужасный.

Рамон с тревогой наблюдал за его развитием. Лицо Паскаля исказилось, губы посинели. Но после двух инъекций приступ был прерван, а потом мало-помалу наступило улучшение. На этот раз рокового исхода удалось избежать.