«Упрямец» и другие рассказы - Орлин Василев Страница 64

Солнце спускалось по какой-то невидимой дорожке. После долгой погони оно настигало наконец разомлевшую землю и огненными устами приникало к ее обнаженным плечам.

Томительно-сладостный вечер с нежной улыбкой посылал золотистые облачка прикрыть их брачное ложе.

Что они там увидели, девственно чистые странницы? Отчего так стыдливо зарделись их щеки?

В уже тронутых сумерками лугах птицы пели свадебную песнь солнцу. О том же пели и колокольчики стад и девичьи голоса, доносившиеся со стороны прибрежных ив.

Синий, обагренный золотом деревенский вечер, медные колокольчики бредущего домой стада, далекая песнь девушек — ветер сливал все это в одно дивное созвучие, шевелил мои волосы и пробуждал в душе безотчетное желание влиться в этот хор и рассказать людям неведомыми еще им словами о величественном празднестве Земли и Солнца; о далеких синих мирах, доступных лишь легкокрылым облакам; о переполнявшем меня, в моем одиночестве, стремлении совершить нечто великое и прекрасное, что сделало бы всех людей на свете счастливыми…

Я рылся в карманах, доставал оттуда разрозненные листки и рядом со словами на языке эсперанто и цитатами из Маркса писал стихи об ивах печальных, о струях хрустальных, о поле широком и небе высоком.

Писал до тех пор, пока звезды не принимались потешаться над смешной моей попыткой передать словами ту красоту, то чудо, перед которым замирают от восторга, но о котором никому еще не удавалось рассказать словами.

Однако стоило мне вернуться домой и перечитать написанное, как я тут же рвал свои листки. Как не похоже это было на то, что мне хотелось сказать!

Вместе со стихами гибли и слова эсперанто и цитаты из Маркса, которые я так и не успел запомнить.

Вскоре исключение из гимназии положило начало босяцким моим скитаниям по другим городам и селам.

Мы погрузили свой немудрящий багаж на запряженную волами телегу, и пока возчик увязывал его веревкой, на которой мы обычно развешивали белье, я предпринял последнее свое восхождение на Вершину Воли.

Трава на горе уже пожелтела, так что кучку моих камней можно было различить издалека. Я остановился возле нее, словно у могилы близкого человека, и долго-долго стоял, понурив голову.

И на этот раз не сумел я довести до конца начатое дело — маловато еще камешков, горсти две-три. Хватит ли мне накопленной силы воли на долгую жизнь, что ждет меня впереди?

Я наклонился и подгреб камни плотней друг к другу, чтоб они не затерялись в расщелинах потрескавшейся на солнце земли. Я перебирал их, и каждый камешек был мне так дорог, словно я отрывал его от сердца…

Я сгреб камни в маленький холмик, и он впрямь показался мне надгробным холмом, под которым я похоронил все радости, мечтания, все недопетые песни моего милого детства.

От каждого прикосновения к этим камням меня охватывал трепет. Вдруг внезапная мысль осенила меня.

Стиснув в руке один из камней, я выпрямился и перед родными просторами громко произнес клятву:

— Я всегда буду честным, достойным человеком! Даже все зло этого мира не согнет моей воли. Она всегда будет тверда, как этот кремень!

И я показал свой кремень небу.

С тем же камнем в руке я двинулся в путь. Я решил всегда носить его с собой, всегда чувствовать его в кармане, чтоб никогда не забывать нерушимой этой клятвы.

Камень я давно потерял, но клятву помню.

Перелистывал я как-то на досуге один из номеров издававшегося на болгарском языке немецкого пропагандистского журнала «Сигнал». Номер был целиком посвящен теме «За что мы воюем».

То есть за что воюет гитлеровское зверье. С помощью множества прилизанных фотографий, сопровождаемых восторженными пояснениями, наглядно демонстрировалось, во имя чего немецкие солдаты поливают своей кровью русскую землю.

Одно за другим мелькали у меня перед глазами изображения детских яслей, спортивных площадок, маленьких домиков с палисадниками, красивых костюмов и ботинок, улыбающейся пожилой супружеской четы, нежащейся на лавочке в солнечный день. Словом, представлен был полный набор сцен из райской жизни, какой она рисовалась воображению герра редактора еще в те времена, когда он стоял за прилавком в колбасной своего папаши.

Все, что в качестве высшего идеала журнал преподносил немецкому и нашему народу, — было уже достигнуто немецкой, а также нашей и всякой другой буржуазией: собственный домик (или дворец), садик (или парк), костюмы (от пяти до пятидесяти), тихая старость бок о бок с почтенной супругой и биржевым вестником в руках…

Всем этим обладала и моя квартирная хозяйка в Софии.

Никогда еще конкретное воплощение понятия «собственница» не приводило меня в такой ужас. Она вполне заслуживала того, чтобы статуя ее была высечена в мраморе и водружена перед гитлеровским дворцом в Нюрнберге, ибо она была воплощением того идеала, во имя которого коричневая чума опустошала многострадальную Европу.

Моя хозяйка по своему развитию значительно уступала животным — и домашним и диким.

Животные руководствуются в своем поведении только инстинктами, приобретенными в процессе многовекового биологического развития: они едят, спят, размножаются, не имея никакого представления о добре и зле, ибо лишены наивысшего дара природы. А моя хозяйка, существо мыслящее, венец творения, созданный по образу и подобию божьему, использовала этот высший дар — разум, человеческий мозг — только для того, чтобы напитать все его клетки отвращением и ненавистью к людям.

Ученые говорят, что потомок питекантропа обрел право называться человеком лишь после того, как сумел завязать общественные связи с себе подобными. Может ли в таком случае называться человеком моя квартирная хозяйка, если для нее на свете существуют только ее дом и сад, ее мебель, наряды и счет в банке? Если ни с одним человеческим существом не связана она ни единой, даже самой тоненькой, духовной нитью?

Ее дом! В нем олицетворялось и прошлое, и настоящее, и единственно возможное для нее будущее. Ради него она родилась на свет. Его оставит после себя юному своему отпрыску. Куда бы она ни шла, чем бы