Чарльз Диккенс - Большие надежды (без указания переводчика) Страница 65

— Такъ поставь круглымъ числомъ, Гербертъ.

— Какой ты молодецъ на выдумки! отвѣчалъ мой другъ въ восхищеніи:- дѣйствительно, у тебя великолѣпныя способности къ дѣламъ.

Я былъ того же мнѣнія. Въ подобныхъ обстоятельствахъ я считалъ себя дѣловымъ человѣкомъ — дѣятельнымъ, рѣшительнымъ, хладнокровнымъ. Когда я всѣ свои долги списывалъ съ отдѣльныхъ бумажекъ на общій листъ, я сравнивалъ ихъ и отмѣчалъ черточкой: при каждой черточкѣ мною овладѣвало какое-то великолѣпное чувство довольства самимъ собою. Когда уже мнѣ не оставалось болѣе ничего отмѣчать, я свертывалъ въ одинаковую форму всѣ записки и счеты, надписывалъ на задней сторонѣ ихъ содержаніе, и связывалъ, въ симметрическія пачки. Потомъ тоже дѣлалъ и для Герберта, который скромно замѣчалъ, что онъ не имѣлъ моего административнаго генія. Покончивъ это занятіе, я чувствовалъ, что устроилъ и его дѣла.

Мои способности къ дѣламъ выразились еще въ другой важной мѣрѣ, которую я называлъ „оставлять поле“. Напримѣръ: положимъ, долги Герберта составляли сто шестьдесятъ четыре фунта и четыре съ половиною пенса, тогда я говорилъ: „оставь поле и пиши круглымъ числомъ двѣсти фунтовъ!“ Или, положимъ, мои долги были въ четверо болѣе его долговъ, а оставлялъ поле и ставилъ круглымъ числомъ семьсотъ фунтовъ. Я очень, уважалъ разумность этого поля, но долженъ теперь признаться, что это было очень-разорительное самообольщеніе. Мы всегда дѣлали новое долги и наполняли оставленное поле и часто даже, полагаясь на чувство свободы и состоятельности, перебирали и начинали другое поле.

Но, послѣ такой ревизіи нашихъ дѣлъ нами овладѣвало чудное спокойствіе, и я убѣждался все болѣе-и-болѣе въ моихъ рѣдкихъ способностяхъ. Довольный своими трудами, методою и комплиментами Герберта, я долго съ удовольствіемъ сиживалъ между моими и Гербертовыми пачьками счетовъ. Въ эти минуты я скорѣе чувствовалъ себя цѣлымъ банкомъ, нежели частнымъ лицомъ.

Во время этихъ важныхъ занятій мы обыкновенно запирали двери, чтобъ насъ не безпокоили. Однажды, только что я началъ ощущать успокоительное дѣйствіе „поля“, какъ вдругъ, какое-то письмо упало къ вамъ въ комнату чрезъ отверзтіе въ двери. „Это письмо тебѣ, Гендель,“ сказалъ Гербертъ, вставая и передавая мнѣ его, „надѣюсь, ничего не случилось худаго“ прибавилъ онъ, указывая на черную кайму и печать.

Письмо было подписано „Тряббъ и Комп.“ и заключало въ себѣ слѣдующія извѣстія: во-первыхъ, что я былъ „почтеннѣйшій сэръ“, а вовторыхъ, что мистрисъ Гаржери скончалась въ прошедшій понедѣльникъ, вечеромъ въ 6 часовъ и 20 минутъ, а похороны ея назначены въ будущій понедѣльникъ въ три часа по полудни.

XXXV

Въ первый разъ на моемъ жизненномъ пути разверзалась могила, и страшною, зіяющею бездною показалась она мнѣ. Образъ моей сестры, въ знакомомъ покойномъ креслѣ, у кухоннаго очага, преслѣдовалъ меня день и ночь. Мысль, что ея не было на обычномъ мѣстѣ, казалась мнѣ совершенною невозможностью; въ послѣднее время, я рѣдко вспоминалъ о ней, а теперь она не выходила у меня изъ головы: на улицѣ мнѣ казалось, что она непремѣнно должна идти за мною, дома — что она вотъ сейчасъ постучится въ дверь. Даже мои комнаты, съ которыми никогда не были связаны воспоминанія о ней, напоминали ея смерть. Мнѣ все мерещился ея голосъ, ея лицо, какъ-будто я привыкъ ее здѣсь видѣть.

Я не могъ очень любить свою сестру, но смерть даже недорогаго сердцу человѣка въ-состояніи поразить насъ. Подъ вліяніемъ этого чувства (за неимѣніемъ болѣе-нѣжнаго), мною овладѣло страшное негодованіе къ тому неизвѣстному лицу, которое причинило моей сестрѣ столько страданій, и имѣй я достаточныя улики противъ Орлика или кого другаго, я былъ бы въ-состояніи преслѣдовать его до послѣдней крайности.

Написавъ Джо письмо, въ которомъ я утѣшалъ его и обѣщалъ непремѣнно пріѣхать на похороны, я провелъ эти нѣсколько дней, остававшіеся до отъѣзда, въ томъ странномъ настроеніи, которое только-что описалъ. Я выѣхалъ рано утромъ и пріѣхалъ къ «Синему Вепрю» какъ-разъ во-время, чтобъ поспѣть пѣшкомъ въ кузницу.

Погода стояла прекрасная, лѣтняя, и эта прогулка живо напомнила мнѣ то время, когда я былъ маленькое, беззащитное существо, и рука сестры моей тяготѣла надо мною; но всѣ непріятныя воспоминанія какъ-то сглаживались, все смягчалось, все даже до хлопушки. Теперь и запахъ разцвѣтшихъ бобовъ и клевера, казалось, шепталъ мнѣ, что прійдетъ день, когда я пожелаю, чтобъ другіе, подъ успокоительнымъ вліяніемъ прекраснаго солнечнаго дня, смягчались при мысли обо мнѣ.

Достигнувъ дома, я тотчасъ увидѣлъ, что мистеръ Тряббъ и Комп, уже овладѣли имъ. Двѣ крайне-нелѣпыя личности съ большими булавами, обвитыми крепомъ — точно будто эти орудія могли кого утѣшить — были поставлены по обѣимъ сторонамъ двери. Въ одномъ изъ нихъ я узналъ почтальйона, выгнаннаго отъ Синяго Вепря за то, что онъ съ пьяна вывалилъ только-что обвѣнчавшуюся чету. Ребятишки со всей деревни и множество женщинъ столпились передъ домомъ, восхищаясь торжественнымъ зрѣлищемъ этихъ траурныхъ привратниковъ и запертыхъ ставень. Когда я подошелъ къ двери, одинъ изъ привратниковъ (бывшій почтальйонъ) постучалъ въ дверь, вѣроятно, полагая, что я такъ истомленъ грустью, что не въ-состояніи самъ этого сдѣлать.

Другой траурный прислужникъ (плотникъ, когда-то съѣвшій двухъ гусей на пари) отворилъ дверь и ввелъ меня въ парадную гостиную. Тамъ мистеръ Тряббъ завладѣлъ самымъ лучшимъ столомъ и открылъ на немъ какой-то базаръ траурныхъ матерій и черныхъ булавокъ. Когда я вошелъ, онъ только-что окончилъ отдѣлывать крепомъ съ данными концами чью-то шляпу и протянулъ руку за моею; но я не понялъ этого движенія и, вообще смущенный всею обстановкою, предружески пожалъ ему руку.

Бѣдный, милый Джо, опутанный въ какую-то траурную мантію, завязанную большимъ бантомъ подъ самымъ подбородкомъ, сидѣлъ совершенно-отдѣльно въ заднемъ концѣ комнаты, куда его, какъ главное траурное лицо, вѣроятно, посадилъ мистеръ Тряббъ. Когда я нагнулся къ нему и сказалъ: «милый Джо, какъ ты поживаешь?» онъ только отвѣтилъ:

— Пипъ, старый дружище, ты зналъ ее, когда она была красивая…. и молча пожалъ мою руку.

Бидди, очень скромненькая и опрятная въ своемъ черномъ платьѣ, дѣятельно распоряжалась, но вовсе не суетясь. Поздоровавшись съ нею, и понимая, что теперь было не до разговоровъ, я снова подсѣлъ къ Джо; я удивлялся и не могъ понять, въ какой части дома было оно, то-есть она, моя сестра. Во всей гостиной пахло сладкимъ пирогомъ; я принялся отъискивать столъ съ закускою; съ первой минуты, его нельзя было различить въ темнотѣ, но свыкнувшись немного, я разглядѣлъ, что тутъ былъ и плумъ-пудингъ, нарѣзанный ломтями, и апельсины, также нарѣзанные ломтями, и тартинки, и бисквиты, и еще два графинчика, которые я очень-хорошо зналъ, но никогда не видалъ въ употребленіи; одинъ былъ съ хересомъ, другой — съ портвейномъ. Подойдя къ столу, я замѣтилъ низкопоклоннаго Пёмбельчука въ черной мантильѣ и въ шляпѣ съ крепомъ, концы котораго свисали на нѣсколько аршинъ; онъ, въ-перемежку, то набивалъ себѣ ротъ, то дѣлалъ какія-то траурныя знаки, желая привлечь мое вниманіе. Увидавъ, что наконецъ успѣлъ въ этомъ, онъ подскочилъ во мнѣ (отъ него несло хересомъ и булкою) и вполголоса проговорилъ:

— Позвольте, любезный сэръ?

И, не дожидаясь отвѣта, принялся жать мнѣ руку. Затѣмъ, я разглядѣлъ мистера и мистрисъ Гибль; послѣдняя была въ припадкѣ обморока, совершенно-приличномъ при такихъ обстоятельствахъ. Уже было время «провожать тѣло», и Тряббъ принялся наряжать насъ самымъ нелепѣйшимъ образомъ.

— А по моему, Пипъ, шепнулъ мнѣ Джо, когда мы начали, по выраженію Трябба, «строиться», какъ бы приготовляясь къ какой-то страшной, уродливой пляскѣ: — по-моему, сэръ, такъ я бы гораздо-лучше самъ отнесъ ее въ церковь, съ двумя или тремя друзьями, которые придутъ и помогутъ отъ добраго сердца; да, говорятъ, сосѣди почли бы это за недостатокъ уваженія.

— Платки вонъ, разомъ! крикнулъ мистеръ Тряббъ глухимъ, должностнымъ голосомъ. — Платки вонъ! Все готово!

Мы всѣ приложили платки къ лицу, точно будто у насъ шла кровь изъ носу, и потянулись изъ комнаты по-двое: я и Джо, Бидди и Пёмбельчукъ, мистеръ и мистрисъ Гибль. Смертные останки моей бѣдной сестры были, между-тѣмъ, обнесены кругомъ изъ кухонныхъ дверей. Приличія требовали, чтобъ шесть несчастныхъ носильщиковъ задыхались и не могли ничего видѣть подъ какою-то безобразною попоною изъ чернаго бархата съ бѣлою каймою, и потому вся штука походила на какое-то чудовище, которое, переваливаясь и спотыкаясь, двигалось да двѣнадцати человѣческихъ ногахъ, съ почтальйономъ и его товарищамъ впереди.

Но сосѣди были очень-довольны этими распоряженіями; вся деревня восхищалась великолѣпіемъ шествія. Самая юная и бодрая часть народонаселенія перебѣгала съ мѣста на мѣсто, чтобъ видѣть насъ съ самыхъ выгодныхъ мѣстъ. Въ этихъ случаяхъ, нѣкоторые изъ нихъ не будучи въ силахъ сдерживать наплыва сильныхъ ощущеній, завидѣвъ насъ откуда-нибудь изъ-за угла, въ восторгѣ принимались кричать: «Идутъ! идутъ! Вотъ сейчасъ будутъ здѣсь!» и насъ чуть-чуть не привѣтствовали криками одобренія. Низкій Пёмбельчукъ, шедшій какъ-разъ за мною, надоѣдалъ мнѣ во все время шествія: подъ видомъ деликатнаго вниманія ко мнѣ, онъ то-и-дѣло оправлялъ развѣвающійся крепъ моей шляпы или складки моей мантіи. Меня также очень забавляла напыщенность и тщеславіе мистера и мистрисъ Гибль, которые, кажется, ужасно гордились тѣмъ, что участвовали въ такомъ важномъ шествіи.