Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.1.Из сборника «Сказки Нинон». Исповедь Клода. Завет умершей. Тереза Ракен Страница 66

Отличаясь расчетливым умом, она безошибочно угадывала, в чем состоит ее выгода. Вопросы морали ее не тревожили, к велениям сердца она не прислушивалась. Ограниченная во всем, что касалось страстей и чувств, она проявляла большую сообразительность, когда надо было распоряжаться собственным телом и имуществом. Вот почему мадемуазель де Рион возненавидела аристократию — класс, из которого сама вышла. Она утверждала, что в этом кругу мужья только и делают, что проматывают состояния, а жены очень скоро остаются с какими-нибудь двумя десятками платьев. На жену брата она смотрела со снисходительной жалостью — в ее глазах Бланш была дурочкой, потому что вышла замуж за человека, который приберегает для себя одного все удовольствия.

Сама она, не раздумывая, вышла замуж за промышленника, отлично понимая, что он будет работать на нее всю жизнь, предоставив ей одной черпать из денежного мешка. И она действительно черпала из него полными горстями, твердо уверенная, что он неистощим. Ее расчет целиком оправдался. У г-на Телье остались замашки выскочки, он все время приумножал богатство, сам не пользуясь им никогда. Когда г-жа Телье была с хорошем расположении духа, она прекрасно отдавала себе отчет, что в их супружестве она играет роль г-на де Риона.

Однако и у нее были свои заботы. Промышленник метил в политические деятели. Он поговаривал о депутатском кресле. В глубине души она предпочла бы, чтобы он не ввязывался не в свое дело.

Меж тем она стала законодательницей мод, и это звание обходилось недешево. За ней укрепилась слава восхитительно-экстравагантной женщины; она не боялась впадать в крайности, придавая пышности нарядов изысканную элегантность.

Она страстно ненавидела Юлию и ей подобных, так как порой была вынуждена им подражать; чтобы избегнуть этого, она старалась их перещеголять, утрируя все ухищрения моды и тем самым задавая тон. Так эта светская дама безумствовала, расточая деньги, и все женщины Парижа стремились не отстать от нее в безумствах.

Однажды на скачках ее оскорбили, приняв за уличную девку. Она пришла в негодование, расплакалась, объяснив, кто она такая, потребовала извинений. Но в глубине души была польщена.

Увидев ее мельком, Даниель интуитивно догадался обо всем; он продолжал стоять на месте, не смея ни о чем расспрашивать горничную.

Но горничная оказалась славной девушкой. Увидев улыбку на ее лице, он все-таки спросил:

— Простите, мадемуазель Жанна де Рион дома?

— Нет, — ответила горничная. — Она постоянно вертелась под ногами у барыни, а барыня слишком нервна, чтобы терпеть подле себя ребенка.

— Где же она теперь?

— Неделю тому назад ее поместили в монастырь.

Даниель был озадачен. Он робко спросил:

— А она долго пробудет в монастыре?.. Когда вернется?

— Да не знаю, — ответила горничная, начиная терять терпение. — Думаю, что барыня продержит ее там лет десять.

Прошло двенадцать долгих лет.

За все это время в жизни Даниеля не произошло никаких событий. Дни следовали за днями, размеренные, похожие друг на друга, а когда он начинал вспоминать, годы казались ему месяцами. Он жил, замкнувшись в себе, уединенно, находя отраду в завете умершей, ставшем для него путеводной звездой. Что бы он ни делал, о чем бы ни думал, он видел перед собой Жанну. Эта навязчивая идея самопожертвования помогла ему стать выше будничных и грязных житейских дел. Всегда и всюду его охранял образ белокурой девочки, которая осталась в его памяти малюткой с ангельской улыбкой.

В нем чувствовалась внутренняя сосредоточенность, присущая священникам, все помыслы которых устремлены к богу. Если на улице к Даниелю неожиданно обращались с вопросом, ему приходилось делать усилие, чтобы спуститься с небес на землю и понять, что происходит.

Он больше не был прежним неловким юношей, на лице которого всегда был написан испуг и который не знал, куда девать руки и ноги. Это был мужчина приятный в обращении, чуть сутуловатый, прелесть его улыбки заставляла забывать, что он некрасив. Впрочем, женщинам он не нравился, потому что не умел поддерживать с ними беседу и в их присутствии становился опять неловким, как прежде.

Почти восемь лет он проработал в энциклопедическом словаре. Этот анонимный труд был ему по душе. Он испытывал особую радость, когда сидел в своем уголке в конторе, зная, что никто не потревожит его здесь, что для всех он остается неизвестным. Он предпочитал в такой обстановке ожидать дня, когда придется вступить в борьбу.

Иногда он отрывался от книг и погружался в мечты. Он представлял себе, как Жанна выйдет из монастыря, как он наконец ее увидит. Эти минуты были для него чудесным, утешительным отдохновением. Все остальное время Даниель работал, как машина. Он свел свои служебные обязанности к почти механической работе, чтобы иметь возможность думать на свободе.

Издатель словаря скоро понял, какую выгоду можно извлечь из этого юноши, который трудился, как каторжный, никогда не жалуясь, неизменно сохраняя на лице блаженную улыбку. Ловкий делец уже давно ломал голову над тем, как зарабатывать свои двадцать тысяч франков, не появляясь при этом в конторе. Ему надоело надзирать за своими узниками. Даниель оказался для него драгоценной находкой. Понемногу он возложил на него управление всеми делами, распределение работы между служащими, просмотр рукописей, специальные изыскания. За две сотни франков в месяц хозяин разрешил трудную задачу: слыть автором монументального труда и никогда не браться за перо.

Даниель был рад этой кабальной работе. Его товарищи все меньше и меньше утруждали себя, потому что за их спиной больше не стоял грозный хозяин, и Даниелю пришлось самому делать за них часть работы.

Таким путем он приобрел обширные познания; благодаря недюжинным умственным способностям он удерживал в голове и систематизировал разнообразные сведения, с которыми приходилось иметь дело, и энциклопедия, которую он составлял чуть ли не один, запечатлелась у него в мозгу. Эти восемь лет непрерывных исследований превратили его в одного из самых образованных молодых людей во Франции. Скромный, исполнительный служащий стал первоклассным ученым.

С наибольшим жаром он отдавался изучению математических и естественных наук. Оставив себе всю научную часть словаря, он и по вечерам работал дома, стремясь сформулировать основные положения естественных наук. В том целомудренном уединении, в каком он обитал, лелея в душе только образ шестилетнего ребенка, он проникся особой любовью к анализу и начал изучать порывы собственного пылкого сердца.

Много раз Жорж Реймон уговаривал его бросить неблагодарное место в редакции, где он растрачивает лучшую часть самого себя. Он предлагал вместе с ним написать серьезный труд. Но Даниель не искал свободы, он хорошо себя чувствовал в этой кабале, дававшей ему то, что он хотел, — всепоглощающую работу, в которую можно уйти с головой.

Жорж больше не был тем горемыкой, который скромненько читал, сидя на скамье Люксембургского сада. Он так энергично расталкивал всех локтями, что наконец добыл место под солнцем. Он стал известен в научных кругах благодаря серьезным работам по некоторым вопросам естествознания.

Наконец настал день, когда Даниель решился покинуть контору и принять предложение Жоржа. Энциклопедический словарь был почти закончен и подготовлен к печати, недоставало только нескольких выпусков, да и то материалы к ним были уже подобраны.

С этих пор молодые люди больше не расставались. Впрочем, с самой первой встречи дружба их не остывала. Они вместе написали несколько отчетов о своих исследованиях, имевших громкий успех. Даниель согласился разделить гонорар, но ни за что не хотел подписать свое имя. Готовясь к настоящему делу — созданию счастья Жанны, — он считал весь прошедший период потерянным временем. Он мужал, приобретал знания, не имея при этом в виду какой-либо цели, но лишь для того, чтобы не сидеть без дела.

Сделавшись известным, чуть ли не знаменитым, Жорж перебрался на улицу Суфло и занял там целую квартиру. А Даниель не захотел покинуть старый дом в тунике Сен-Доминик-д'Анфер. Он хорошо чувствовал себя здесь, в этом затерянном уголке, куда не доносились городские шумы. Сердце его радостно билось, как только он поднимался по выщербленным ступеням широкой лестницы. Узкая, высокая комната походила на склеп, и это ему нравилось, он запирался в ней, забывая весь мир. Расстаться с ней он согласился бы только, если бы мог помчаться отсюда прямо к Жанне. Он любил небо и деревья, видневшиеся в окно, потому что часто любовался ими, когда грезил о своей дорогой дочурке.

Целых двенадцать лет прожил он в этой тихой комнате. Все в ней было проникнуто его любимой мечтой, и он горевал при одной мысли, что придется ее покинуть. Ему казалось, что нигде в другом месте каждая мелочь не будет так красноречиво говорить ему о Жанне, как здесь.