Синклер Льюис - Гидеон Плениш Страница 67

Кто просит слова для предложения? Мистер… э-э… Джонсон, если я не ошибаюсь?

— Вы не ошибаетесь. — Мистер Джонсон поднялся со своего места, спокойный и внушительный. — Слушайте, Белден. Я не хотел бы ставить вам палки в колеса, но я приехал сюда, на Восток, в надежде встретить людей, которые не саморекламой занимаются, а честно хотят организовать всех доброжелательных граждан, чтоб оказать поддержку правительству и растормошить избирателей. Я рассчитывал, что вы тут не глупей хотя бы средней школьной футбольной команды.

В холле зазвонил телефон, и доктор Плениш с недовольной гримасой вышел из зала, а мистер Джонсон тем временем не унимался:

— И что же я тут застаю? Десяток мышиных жеребчиков и двух дам с хорошо подвешенными язычками, которые сидят и переливают из пустого в порожнее да рассыпаются в комплиментах друг другу, останавливаясь лишь для того, чтобы покланяться Чарли Мардуку, своему настоящему хозяину, или же деликатно посмеяться над нами, простачками из провинции…

Поднялся было ропот негодования, но сразу стих, потому что в комнату ввалился доктор Плениш и, отдуваясь, выкрикнул:

— Звонила моя жена: важное известие — японцы бомбили наш флот на Гавайях — война!

Все разом залопотали о том, что необходимо бежать, взять в свои руки заботу о стране, и все воинственно схватились — если не за винтовки, то за портфели.

У доктора Плениша было смутно на душе, когда он звонил по телефону полковнику Мардуку, на его ферму в округе Датчес, чтобы сообщить потрясающую новость, но полковник принял ее восторженно.

— Мы эту желтолицую мелюзгу за три месяца в порошок сотрем. Я, возможно, вернусь в армию и соглашусь на чин генерал-майора, а потом проведу Тома Близзарда в президенты — я уже решил, пусть его будет президентом. Сегодня ровно в восемь вечера будьте у меня в конторе — вы, Уинифрид и Белден, — и мы наметим план. Ура!

Доктор уныло поплелся домой. Он честно служил Мардуку, но все эти годы, зарабатывая на жизнь разглагольствованиями о своей любви к Америке, он и в самом деле любил родину, и сейчас ему вдруг сделалось противно торговать этой любовью. Он был готов бросить ДДД и пойти на военную службу. Он даже готов был помолчать.

Но, войдя к себе в дом и застав свою дочку Кэрри в беседе с молодым аспирантом Колумбийского университета, доктор сразу же соскользнул в привычную многолетнюю колею профессионального вразумителя — сглаживателя углов — затуманивателя мозгов — розничного торговца знаниями — первосвященника в миру — неофициального цензора официальных установлений — критика, настолько опытного в своем деле, что ему вовсе не нужно было что-либо о чем-либо знать, для того чтобы все всем обо всем говорить.

У приятеля Кэрри были неспокойные руки, большие очки и, вероятно, тревога в душе, но глаза смотрели твердо.

Доктор взревел:

— Ах, мой юный друг, как я вам завидую в этот решительный час! Почему я не молод и не могу уже взять винтовку в руки!

Кэрри замурлыкала:

— Смотри, пожалуйста! А я только что рассказывала Стэну, какие вы все важные, ты и полковник Мардук и миссис Хомуорд. Чем заниматься изучением Древнего Рима, он бы лучше изучал вас и ваше влияние на жизнь страны.

Это звучало вполне невинно, но доктор насторожился. Однако жаль было упустить такую аудиторию.

— Да, мой мальчик, вам выпал великий жребий. Быть может, вы и все доблестное поколение ваших сверстников исправите ошибки, которые многие лидеры моего поколения совершили в свое время. От вас, от молодежи — со всей той помощью, которую я еще способен оказать вам, — зависит выиграть войну и выиграть мир.

Аспирант сказал:-Ну, мне пора, — к великому изумлению доктора, поцеловал безропотную Кэрри и вышел. Прежде чем доктор успел снова стать на рельсы, Кэрри перешла в атаку.

— Послушан, папочка. Пожалуйста, не угощай больше моих друзей лозунгами — даже такими, как «выиграть войну и выиграть мир». Когда-то это был славный, настоящий боевой лозунг, и он имел какой-то смысл, но за последние полгода все мы слышали его столько раз, что теперь он уже превратился в пустой звук.

— Боже мой, подумать только, что моя дочь может быть легкомысленной в столь грозный час, когда люди идут сражаться за родину!

— Не смей так говорить! Мы вовсе не легкомысленны! Все ужасы современного мира — чумная зараза, и старинные церкви, разбитые снарядами, и голодные дети, и цинизм людей, подобных Геббельсу, — все это нам известно лучше, чем вам, потому что мы моложе и у нас воображение живее. И мы будем действовать! Вот этот мальчик, которого ты только что здесь видел, — полгода назад он был пацифистом, три месяца назад он был изоляционистом, а завтра он идет записываться в Авиационный корпус, если только его примут. Раньше он вроде тебя бросал лозунги. А теперь он хочет бросать бомбы.

— Но нам нужны лозунги! Это война идеологическая — первая в истории война между двумя полярно противоположными мировоззрениями. Нам нужны лозунги и нужны опытные лидеры, способные создавать их.

— Французские революционеры тоже считали, что они борются за свое особое мировоззрение, и они тоже выкинули лозунг «Свобода, Равенство, Братство». Может быть, если бы у них было не так много громких песен и не так много блестящих ораторов и политиков, революция закончилась бы удачнее.

— А я говорю тебе, что ты легкомысленна, и ты и твои друзья! И ваше легкомыслие позорно в эту годину бедствий.

— Многие из моих легкомысленных друзей через неделю наденут хаки. Они пойдут сражаться так, как сражались американцы в Гражданскую войну. А людей, которые создают себе рекламу тем, что расписывают солдатам их собственное благородство, — этих людей они просто пошлют подальше. Неужели ты сам не понимаешь?

— Я вот понимаю, что моя родная дочь в своей дерзости дошла уже до оскорбления святынь! — сказал доктор Плениш и ушел из дому.

Но, сидя в Лафайет-кафе и думая о ней, он не мог возмущаться ею. Она была слишком серьезна, и первый раз в жизни этот человек, сделавший себе профессию из призывов к серьезности, на короткое время стал по-настоящему серьезен сам.

В номере отеля мистер Джонсон из Миннеаполиса писал письмо сыну, который раньше был его младшим компаньоном в фирме, а теперь служил в чине капрала в Армии Соединенных Штатов:

«Дорогой сын!

Пишу из Нью-Йорка. Смотрел «Жизнь с папашей», очень смешная комедия, папаша там немножко вроде меня, особенно когда тебя нет рядом, чтобы меня одергивать. Мама звонила из Миннеаполиса, говорит, здорова, вот тоже смешная женщина, сама даже не понимает, какая она иногда бывает смешная. Гак вот, значит, началось, ты все-таки оказался умнее меня, что заблаговременно пошел в армию. Завтра, в понедельник, с утра пойду узнавать, не найдется ли где-нибудь для меня местечка, было бы здорово нам с тобой очутиться в одной части, во всяком случае, надеюсь, что ты с винтовкой будешь поосторожнее, чем с дробовиком, когда мы с тобой ходили на уток, ну, впрочем, достаточно я тебя тогда шпынял за это.

Я думал, Америка может остаться в стороне, но теперь вижу, что был неправ, и все мои мысли теперь только о войне. В конторе у меня все в порядке, так что Дэйв отлично проведет ликвидацию сам. А мы с тобой, когда вернемся с войны, примемся за что-нибудь новое. Нью-Йорк набит бюрократами, и знаешь, что всего забавней, сынок, они все обижаются, что англичане учат их уму-разуму в военных делах, а потому они тут, в восточных штатах, стараются учить уму-разуму нас, жителей Среднего Запада. Есть здесь один пустобрех, из благотворителей, некий Плениш — он, кажется, и сам родом из Великой Долины, но поторопился

308 забыть об этом — так вот этот красавец мне заявил: «Жаль, у меня нет времени поехать на Средний Запад, открыть людям глаза на международное положение во всей его сложности и остроте!» Что, командиром у тебя все еще тот молодой врач-поляк из Уиноны? Передан ему слова Плениша и потом напиши, что он сказал по этому поводу.

Если я тоже попаду на фронт, сынок, о матери и сестрах не беспокойся: на случай если бы что не так, на их имя есть солидная страховка, я, между прочим, отыскал тот ресторанчик, где мы с тобой прошлый раз ели такую вкусную рыбу, пообедал там с аппетитом, но, конечно, было скучно одному без тебя.

Твой отец».

Доктору Пленишу за последние годы мало приходилось ходить пешком, но в это беспокойное воскресенье, 7 декабря 1941 года, он прошагал весь путь до конторы полковника Мардука. Его неотступно мучила мысль: действительно ли он так прозорлив, как всегда считал?

Но сомнения его рассеялись, как только он увидел своего патрона, оживленного, со свежей розой в петлице и огромной сигарой во рту; полковник Мардук стукнул кулаком по столу и вскричал:

— Пришел наш час! Германия, несомненно, тоже ввяжется в войну с нами, война перемешает все карты в политике страны, и мы с Томом Близзардом готовы выступить на сцену. Впрочем, меня не так уж интересует занять пост во время войны — это ведь на ограниченный срок. Я стремлюсь к влиянию в послевоенное время. Хорошо, можете назвать это властью, если вам так хочется.