Арнольд Беннетт - Повесть о старых женщинах Страница 67

Вошла Эми, чтобы накрыть стол к ужину. Он не обратил на нее внимания.

— Ну, мастер Сирил, будьте любезны, теперь этот стол займу я! — бесцеремонно заявила она, пользуясь привилегией служанки, много лет проработавшей в доме, и женщины, которой уже далеко за тридцать.

— До чего же ты несносная, Эми! — грубо ответил он. — Послушайте, мама, а нельзя, чтобы Эми застелила скатертью только половину стола? У меня работа в самом разгаре. Здесь достаточно места для двоих. — Он, по-видимому, не заметил, что словами «достаточно места для двоих» бестактно коснулся их общей потери. Но ведь на самом деле для двоих места хватало.

Констанция торопливо ответила:

— Ладно, Эми. Пусть будет так на этот раз.

Эми что-то проворчала, но подчинилась. Констанции пришлось дважды потребовать, чтобы он оторвался от работы и поел. Он ел быстро, беспрерывно бросая, прищурившись, взгляды на картину. Поужинав, он вновь наполнил стакан водой и поставил его рядом с альбомом.

— Надеюсь, ты не собираешься заняться рисованием так поздно! — с удивлением воскликнула Констанция.

— Как раз собираюсь, мама! — раздраженно возразил он. — Еще не поздно.

Одно из строгих правил его отца заключалось в том, что после ужина надо идти спать, а не заниматься посторонними делами. Отходить ко сну разрешалось не позднее девяти часов. Сейчас до этого момента оставалось менее четверти часа.

— До девяти остается всего двенадцать минут, — объявила Констанция.

— Ну и что?

— Послушай, Сирил, — сказала она, — хочу надеяться, что ты будешь хорошим мальчиком и не станешь огорчать маму.

Но она произнесла эти слова слишком добрым голосом.

Он ответил угрюмо:

— А я полагаю, что вы могли бы разрешить мне закончить набросок. Я уже начал его, и много времени мне не потребуется.

Она совершила ошибку, отклонившись от главной темы и спросив:

— Разве возможно правильно подобрать цвета при газовом освещении?

— А я буду делать его сепией, — торжествующим тоном ответил он.

— Больше чтоб такое не повторялось, — сказала она.

Он возблагодарил Бога за хороший ужин и кинулся к фисгармонии, где лежал его альбом. Эми убрала со стола. Констанция принялась за вышивание на пяльцах. Воцарилось молчание. На часах пробило девять, потом половину десятого. Она вновь и вновь напоминала ему о времени. Без десяти десять она произнесла решительно:

— Сирил, когда часы пробьют десять, я тотчас же закрою газ.

Часы пробили десять.

— Секундочку, секундочку! — закричал он. — Готово! Готово!

Рука ее застыла на месте.

Прошло еще четыре минуты, и он вскочил.

— Вот! — с гордостью произнес он, показывая ей альбом. Его движения были полны изящества и желания снискать похвалу.

— Очень хорошо, — довольно равнодушно отозвалась Констанция.

— Не думаю, что вас это очень интересует, — заметил он с упреком, однако широко улыбаясь.

— Меня интересует твое здоровье, — сказала ома. — Погляди на часы!

Он неспешно уселся во вторую качалку.

— Ну же, Сирил!

— Мамочка, надеюсь, вы разрешите мне снять башмаки? — Он произнес эти слова с насмешливым добродушием.

Он поцеловал ее на ночь так нежно, что ей захотелось прильнуть к нему, но она не могла освободиться от воспитанной в ней с самого детства сдержанности, которую сохранила на всю жизнь. Неспособность поступить так, как хочется, глубоко опечалила ее.

Оставшись одна в спальной, она стала прислушиваться, как он раздевается. Дверь между их комнатами не была заперта. Констанции приходилось сдерживать себя, чтобы не приоткрыть дверь и не взглянуть на него. Ему бы это не понравилось. Он мог бы нежданно и без ущерба для себя даровать покой ее сердцу, но он не знал, сколь велика его сила. Она не смогла прильнуть к его груди, но прильнула к нему сердцем своим, когда в одиночестве степенно ходила по комнате. Ее взгляд проникал сквозь прочную дверь. Наконец она грузно опустилась на кровать. Со сдержанной тревогой она размышляла: «Мне нужно быть твердой с Сирилом». И вместе с тем думала: «Он непременно должен оставаться хорошим мальчиком. Непременно должен». И пылко, без стыда, льнула к нему! Одиноко лежа в темноте, она могла по велению сердца отбросить сдержанность и стать по-девичьи свободной. Теперь, когда она освободилась от напряжения, перед ней предстал образ его отца сначала в гробу, потом работающим за конторкой. Она постаралась удержать и это видение ради сладостной боли, которую оно причиняло.

III

В последующие дни Сирил не вызывал в ней беспокойства. Он не склонен был к повторению того беспримерного непослушания, которое допустил в понедельник вечером, и возвращался домой к чаю вовремя; более того, он сотворил поразившее ее чудо — во вторник утром встал рано и сделал урок по арифметике. Чтобы выразить свое одобрение, она смастерила весьма замысловатую рамку из соломки для наброска — копии с гравюры сэра Эдвина Ландсира, и повесила его у себя в спальной, а Сирил оценил оказанную ему честь. Она была счастлива настолько, насколько может быть счастлива женщина, страдающая от недавней потери; по сравнению с долго длившимся страхом из-за маниакального состояния Сэмюела и его болезни, ее нынешнее существование казалось милосердным покоем.

Сирил, как она полагала, понял, какое значение в ее глазах имеет церемония чаепития, этот вечерний час в его обществе, ставший для нее самой радостной порой суток. Она так верила в его послушание, что заливала кипятком чай от Хорнимана еще до его прихода, большего свидетельства уверенности быть не могло. Но вот в ближайшую пятницу он опоздал! Он вернулся, когда уже стемнело, и состояние его одежды не оставляло сомнений в том, что он играл в футбол на покрытом грязью поле, которое летом зарастало густой травой.

— Тебя задержали, сынок? — спросила она для видимости.

— Нет, мама, — небрежно ответил он. — Мы немного побросали мяч. Я опоздал?

— Пойди-ка приведи себя в порядок, — сказала она, не отвечая на вопрос. — В таком виде нельзя садиться за стол. А я заварю свежий чай, этот уже не годится.

— Ага, прекрасно.

Священное чаепитие — традиция, которой она стремилась твердо придерживаться и которая должна была для нее и ее сына занимать первое место среди всего остального, беспечно принесена в жертву киданию мяча в грязи! А еще не прошло и десяти дней, как похоронили его отца! Ей нанесена тяжелая рана — глубокая, чистая, опасная рана, не источающая крови. Она старалась радоваться тому, что он не солгал, хотя мог бы без труда солгать, сказав, что его оставили в школе за какую-то провинность и он опоздал. Нет! Он не склонен ко лжи, он мог бы, как любой человек, солгать, когда того требуют особые обстоятельства, но он не лжец, его можно без сомнения назвать правдивым мальчиком. Она старалась не огорчаться, но ей это не удавалось. Она предпочла бы, чтобы он солгал.

Эми проворчала что-то в связи с необходимостью опять кипятить воду.

Он вернулся в нижнюю гостиную, соскоблив лишь грязь с обуви, и Констанция ждала, что он извинится перед ней, как обычно по-мальчишески, намеками, или хотя бы станет обхаживать и ублажать ее, дабы показать, что сознает, какую принес ей обиду. Однако он держался совсем по-иному. Он вел себя довольно бесцеремонно, властно и шумно. Он слишком быстро проглотил изрядную порцию джема и тотчас тоном монарха, требующего возврата своих владений, распорядился добавить ему еще. И, не кончив пить чай, ни с того ни с сего дерзко заявил:

— Послушайте, мама, вам придется разрешить мне поступить после Пасхи в Художественную школу.

И посмотрел на нее с вызовом.

Он имел в виду вечерние классы в Художественной школе. Его отец был решительно против этого намерения. Его отец утверждал, что это помешает его основным занятиям, он будет очень поздно ложиться спать и мало бывать дома. Последнее обстоятельство как раз и было истинной причиной возражений со стороны отца. Отец не мог поверить, что желание Сирила учиться рисованию возникло только из-за его влечения к искусству, он не мог избавиться от подозрения, что это желание — способ обрести по вечерам свободу, ту самую свободу, которой Сэмюел неизменно препятствовал. Во всех предложениях Сирила Сэмюел всегда усматривал этот тайный замысел. В конце концов он сказал, что, когда Сирил выйдет из школы и определит свое призвание, он сможет ночами заниматься искусством, но никак не раньше.

— Ты ведь знаешь, что говорил отец! — ответила Констанция.

— Но, мама! Я уверен, что папа согласился бы. Если уж мне предстоит заниматься рисованием, то не следует это откладывать. Так говорит наш учитель рисования, а он-то, я полагаю, в этом разбирается, — высокомерно завершил он свою речь.