Арнольд Беннетт - Повесть о старых женщинах Страница 72

Констанции хотелось угождать ему, она жила только тем, чтобы ему угождать, однако угодить ему было чрезвычайно трудно, и не потому, что он проявлял излишнюю придирчивость или требовательность, а потому, что принимал все с полным равнодушием. Дабы удовлетворить свое желание угодить ему, Констанции приходилось делать десятки попыток в надежде, что он заметит хоть одну из них. Он был хорошим человеком, весьма трудолюбивым, если только Констанции удавалось поднять его утром с постели, не склонным к порокам, добрым, кроме тех случаев, когда Констанция допускала ошибку и пыталась ему перечить, обаятельным, со своеобразным чувством юмора, который она не совсем понимала. Констанция относилась к нему с несомненным пристрастием и искренне не видела в нем почти никаких недостатков. Но, хотя он составлял всю ее вселенную, в его вселенной она занимала неприметное место на заднем плане. Время от времени он вдруг с присущей ему мягкой, изящной насмешливостью замечал ее, как бы восклицая: «А, вы еще здесь?»

Констанция не могла общаться с ним на уровне его интересов, а он не подозревал, с какой силой страсти она погрузилась в ту незначительную область его жизни, которая была расположена на уровне ее интересов. Его не трогало ее одиночество, он не догадывался, что, улыбнувшись ей или обменявшись с ней словом за ужином, он расплачивался с матерью за трехчасовое одинокое сидение в качалке весьма скудно.

Хуже всего было то, что она оказалась совершенно неизлечимой. Личный опыт не излечил ее от привычки надеяться, что он заметит такие мелочи, каких никогда не замечал. Однажды, прервав молчание, он спросил:

— Кстати, отец не оставил каких-нибудь сигар? — Она поднялась к себе в спальную и сняла с пыльного верха гардероба ящичек, который поставила туда после похорон Сэмюела. Вручая ему коробку, она совершала великий подвиг. Он достиг девятнадцати лет, и этот торжественный дар означал, что она разрешает ему курить, хотя и в столь раннем возрасте. Несколько дней он не обращал на ящичек внимания. Она робко спросила его:

— Ты попробовал эти сигары?

— Нет еще, — ответил он. — Как-нибудь попробую.

Через десять дней, в воскресенье, случилось так, что он не пошел на прогулку со своим аристократическим другом Мэтью Пил-Суиннертоном, а остался дома и наконец открыл ящичек и вынул сигару.

— Ну-с, — лукаво произнес он, обрезая конец сигары, — посмотрим, миссис Подкови!

Он часто шутя называл ее миссис Подкови, а она непременно замечала: «Я не миссис Подкови». Он медленно курил, сидя в качалке, откинув назад голову и пуская в потолок кольца дыма. А потом изрек:

— Отцовы сигары не так уж плохи.

— Неужели! — колко ответила она, как мать, не одобряя столь небрежно покровительственного тона. Но в глубине души она ощутила восторг. Что-то прозвучавшее в благоприятной оценке, которую сын дал отцовским сигарам, вызвало у нее сильное волнение.

Она посмотрела на него. Нет, найти сходство между ним и отцом невозможно! О! Он создание гораздо более яркое, образованное, сложное и обольстительное, чем его простодушный отец! И все же… Если бы отец его был жив, как бы они относились друг к другу? Посмел бы мальчик в свои девятнадцать лет не таясь курить в доме?

Она неустанно старалась вникать, в той мере, в какой он разрешал, в его художественные занятия и их результаты. Мансарда на третьем этаже была превращена в студию — пустое помещение с запахом масляной краски и сырой глины. На ступеньках часто виднелись следы глины. Он попросил мать сшить ему блузу для работы с глиной, и она сшила, взяв за образец настоящую блузу, которую купила у деревенской женщины, торговавшей на Крытом рынке яйцами и сливочным маслом. Целую неделю она украшала верхнюю часть блузы вышивкой, руководствуясь рисунками из старинной книги. Однажды, заметив, как она весь день трудится над блузой, он сказал ей, когда она после ужина отдыхала в качалке:

— Надеюсь, мамаша, вы не забыли о блузе, которую я просил, а? — Она понимала, что он над ней подшучивает, но, прекрасно сознавая нелепость своего поведения, она, как всегда, сделала вид, что воспринимает его слова серьезно, и сразу взяла в руки лежавшую на софе блузу. Когда блуза была закончена, он внимательно осмотрел ее и с удивлением воскликнул:

— О небо! Как красиво! Где вы нашли такой рисунок? — Он продолжал разглядывать блузу, улыбаясь от удовольствия. Он перелистал «Руководство по вышиванию» с тем же выражением детского, восхищенного удивления и унес книгу в студию. — Я должен показать это Суиннертону, — сказал он.

Ей же показалось странным, что он назвал «красивой» простую вышивку по образцу, какой она занималась всю жизнь. Что касается его «искусства», то она перестала его понимать. Единственным украшением студии был японский эстамп, который, по ее мнению, как картина просто противоречил здравому смыслу. Она же предпочитала ранние рисунки сына, изображавшие мускусные розы и живописные замки, к которым он сам относился теперь с безжалостным презрением. Некоторое время спустя он обнаружил, что она кроит еще одну блузу.

— Это еще зачем? — спросил он.

— Ну как же, — ответила она, — тебе ведь не хватит одной блузы. Как ты обойдешься, когда эта пойдет в стирку?

— В стирку? — неуверенно повторил он. — А ее не надо стирать.

— Сирил, — заявила она, — не испытывай моего терпения! Я собиралась сшить тебе полдюжины.

Он присвистнул.

— Со всей этой вышивкой? — спросил он, пораженный ее намерением.

— А почему бы нет? — сказала она. В годы ее молодости любая вышивальщица делала не менее полдюжины вещей, чаще — даже дюжину, а иногда полдюжины дюжин.

— Что же, — пробормотал он, — должен признаться, упорства вам не занимать!

Она вела себя таким же образом во всех случаях, когда он выражал удовольствие по какому-нибудь поводу. Если он хвалил некое блюдо, употребляя принятое в этих краях выражение «я бы еще куснул!», или просто облизывался, она, поглядывая на него, кормила его до полного пресыщения.

II

Жарким августовским днем, перед самым их отъездом на остров Мэн{53}, где они собирались с месяц отдохнуть, Сирил пришел, вспотевший и бледный, домой и бросился на диван. На нем был серый костюм из альпаги, и он, несмотря на растрепанные, влажные от пота волосы и на жару, являл собой образец изысканной элегантности. Он громко вздыхал, прислонившись головой к покрытой салфеткой спинке дивана.

— Итак, матушка, — уставившись в потолок, произнес он с деланным спокойствием, — я получил его.

— Что получил?

— Право учиться бесплатно. Национальную стипендию. Суиннертон говорит, это чистое везение. Но я таки получил его. Слава Берслийской художественной школе!

— Право учиться бесплатно? — повторила она. — А что это? Что это такое?

— Но, матушка! — с некоторой горячностью упрекнул он ее. — Не хотите же вы сказать, что я ни слова не говорил об этом?

Он закурил, пытаясь скрыть чувство неловкости, возникшее из-за того, что он заметил, как она взволнована.

Даже смерть мужа не нанесла ей такого страшного удара, как тот, который она получила от своего, погруженного в грезы сына.

Это известие было для нее почти неожиданным. Правда, несколько месяцев тому назад, он, как обычно, между прочим что-то сказал о праве на бесплатное учение. Рассказывая о созданной им чаше, он упомянул, что директор Художественной школы хорошо отозвался о ней и предложил ему стать соискателем стипендии, а поскольку он и по другим причинам имеет право попасть в число соискателей, то может послать кубок в лондонский музей в Саут-Кенсингтоне{54}. Сирил добавил, что Пил-Суиннертон насмехался над этой затеей, называя ее нелепой. Тут-то она поняла, что право на бесплатное учение влечет за собой постоянное проживание в Лондоне. Ей следовало бы еще тогда погрузиться в пучину страха, потому что Сирилу была свойственна крайне огорчительная манера как бы между прочим упоминать такие вопросы, которые он сам считал очень важными и на которые обращал серьезное внимание. По натуре он был скрытен, а строгость отца еще усугубила эту черту. Он действительно говорил о соискательстве столь небрежно, что она вскоре перестала тревожиться, полагая, что это событие едва ли произойдет или произойдет не скоро, и поэтому не стоит о нем думать. Она просто почти забыла о тех своих волнениях. Лишь изредка она испытывала мимолетный приступ тупой боли, подобный вестнику рокового недуга. Но, как всякая женщина на ранней стадии болезни, она спешила утешить себя: «Какая глупость! Ничего серьезного быть не может!» А теперь она обречена. Она знала это. Она знала, что взывать к нему бесполезно. Она знала, что ждать милосердия от ее доброго, трудолюбивого, мечтательного сына можно с тем же успехом, что и от тигра.