«Упрямец» и другие рассказы - Орлин Василев Страница 72

полотнище нашего флага и разрывает его. Тодор обернулся было, чтобы схватить за горло ненавистного тюремщика, но другой тюремщик изо всех сил ударяет его по голове своею окованной дубинкой, и наш оратор как подкошенный грохается на площадку крыльца.

Вспыхивает новый очаг драки. Смерть быстро вырывает флаг из ослабевших рук Тодора. Мне удается ухватиться за древко, но оно ломается. Смерть уже готов был скрыться с полотнищем за дверью, но тут наш долговязый Дамян кидается вперед, хватает его за штанину и валит на крыльцо. Несколько ударов кулаком, пинок — и флаг снова в наших руках.

Я вскакиваю на верхнюю ступеньку и громко кричу:

— Товарищи, кончаем!.. Кончайте!!! Отходите к «бетонке»!

И вот тут-то начался жандармский разгул.

Мы ни в коем случае не должны были рассредоточиваться. Выступление должно было закончиться так же организованно, как и началось, — в этом был залог нашей политической и моральной победы. Мы крепко беремся за руки — все близстоящие товарищи — и образуем головную шеренгу. Остальные тоже быстро хватают друг друга под руки, потому что только так мы сможем увести раненых и покалеченных в драке. Кто-то пытается поднять Тодора, но он лежит недвижно, как мертвый. Тогда несколько человек подхватывают его и тащат на себе. Но они идут последними — надзиратели и жандармы набрасываются на них, бьют куда попало, и Тодор остается на ступенях — там, где только что гремело его напоминание о том, что борьба требует жертв.

— Песня… песня нужна… — говорю я, но голоса у меня нет.

Запевают другие…

Запевают нашу старую песню, великую силу которой я бы хотел пронести через все поколения до самых светлых лет осуществленного Коммунизма:

Песня дружная пусть грянет, прославляя труд.

Я ощущаю, как пробегает дрожь по рукам, которые соединены с моими. Вдруг и у меня прорывается голос — я пою вместе со всеми:

пусть на сердце легче станет, горе, страх пройдут!

Легче! Действительно на сердце у нас легко. Ноги наливаются силой, шаг становится маршевым.

Мы уже не обороняемся. Мы идем вперед и поем. Разъяренные тюремщики и жандармы со всех сторон наскакивают на нас, молотят прикладами, палками, дубинками. Даже Крыса — начальник — настиг нас своей тростью…

Вот уже ворота в «могилу». Но они закрыты. Перед нами целое скопище жандармов, унтеров, надзирателей. Нашу сплоченность хотят сломить. Они не могут признать себя побежденными. Я иду, хоть едва держусь на ногах от побоев, я знаю: если мы отступим хоть на шаг, наше единство рассыплется. Мы будем рассеяны, тюремщики будут гонять нас, дико гогоча, по двору, избивать поодиночке…

И вдруг — там, у ворот, происходит такое, что я не забуду до конца своих дней… Оказывается, наши «ребятишки», гимназисты-комсомольцы, вышли из «бетонки» и увидели сквозь щели в воротах, что происходит на главном дворе. Они поняли, молодцы, какой был уготован для нас капкан. И тогда они решились — их было семеро мальчиков из девятого и десятого классов!.. Они изо всех сил нажали изнутри на ворота и прыгнули на спины жандармов. Плачут, понятно, ревут вовсю, прямо небо раскалывается. Я думаю, что прежде всего их вид — пареньки, одетые в гимназические куртки, — а не само их нападение, немного смутил это зверье…

Бросились и мы вперед, не думая о том, что можем потерять силы, если расстроим ряды. И мы пробились через заслон и увлекли с собой «ребятишек»…

Через две-три минуты, после нескольких арьергардных стычек, все мы уже были у себя в «бетонке».

Мы глядели друг на друга невидящими глазами. Руки — разбитые, бессильно повисшие, невмоготу даже стереть кровь с лица.

— Ох, и здорово бьют! — воскликнул парнишка, впервые «отпраздновавший» Первое мая в тюрьме.

В его голосе было столько боли, что мы не сразу поняли — хочет ли он пошутить, или действительно восхищен мастерским избиением.

— Смотри, бай Пешо, смотри! — показал другой свой платок, как будто хвастаясь. — Если выжать, целая пригоршня крови натечет!

Бай Пешо — один из наших ветеранов — покачал укоризненно головой и улыбнулся, ощупывая шишки на лбу и темени.

— Бьют-то бьют! — ответил он философски. — А ты, молодец! Хочешь, значит, стать коммунистом просто за так?

— Да ты погоди, бай Пешо! — спохватился парень. — Я не это хотел сказать…

— Знаю, знаю… — примирительно сказал бай Пешо. — И я первый раз то же переживал, отлично все знаю… А что до крови, — продолжал он, — то ее имели в виду еще старик Маркс и старик Энгельс: именно из-за крови, которой предстояло пролиться, они и избрали красный цвет цветом нашего знамени.

Слова ветерана возвращают бодрость новичкам. Глаза их проясняются, на губах появляются улыбки…

Начинается всеобщий «ремонт». «Доктора» — сами избитые — теряются, не зная, кому раньше оказывать помощь.

Но лечить победителей легко.

Начинаются бесконечные рассказы: кто что успел увидеть, что пережить, как он ударил кого-то и как его ударили. И, независимо от силы и числа ударов, обо всем рассказывают со смехом. Но это смех, при котором лицо искажается болезненной гримасой.

Мы тревожились только о Тодоре. И не напрасно — его бросили к нам в «бетонку» полумертвым только на следующий вечер.

— Обработали в назиданье остальным! — съязвил один из надзирателей, принесших его.

Палачи обливали Тодора водой, чтобы он пришел в себя, а потом снова и снова били.

Когда наши «доктора» сняли с Тодора одежду, чтобы установить повреждения, — все ахнули! Его тело было все иссечено, с него буквально свисали лоскутья мышц и кожи, покрытые синей, запекшейся кровью. Необходимо было принять срочные меры, иначе началось бы сильное нагноение.

Наши «доктора» знали лишь одно народное средство, которое могло спасти Тодора, — прикладывать к ранам свежесодранную шкуру животного. Но откуда взять ее? И мы вспомнили — ведь у нас был живой…

— …Зайчонок? — прервав генерала, воскликнула продавщица из русского отдела софийского книжного магазина.

Зашевелились в креслах у камина и остальные слушатели.

Только хозяин — охотник сидел по-прежнему