Кальман Миксат - Том 1. Рассказы и повести Страница 74

Это окончательно растрогало всю графскую фамилию. Граф особенно был доволен, когда же гость удалился спать, вернее, спустился сначала в конюшни поболтать со своими гнедыми да полюбоваться на них (ей-ей, они, что ни день — все глаже становились на дармовом овсе), граф стал с гордостью расхваливать его перед графиней.

— Вот видишь, это тебе венгерский крестьянин. Прирожденный джентльмен. Другого такого нет в целом мире. Ему бы сейчас заниматься хозяйством на своих трех тысячах хольдов, он ведь и не откосился еще, и зерно не молочено, немало, вероятно, убытка он понесет, а сколько покрадут без привычного надзора — и вот, при всем том, что человек он экономный и к тому же страстный земледелец, Тэвишкеш столь воспитан и любезен, что остается в угоду детям, потому что им, видите ли, захотелось половить с ним сусликов. Это, душечка, просто сказочно. Такого человека нужно ценить.

Тэвишкеш в самом деле пошел на другой день с мальчиками в поле, они заливали сусликов до самого обеда, и это была божественная забава; а после обеда Тэвишкеш уселся с детьми на дворе замка, под соснами, и стал мастерить им из бузины водяной пистолет и лук из дранки. Это вызвало восторг, начались невообразимые шалости, особенно по вкусу пришелся мальчикам водяной пистолет, из которого они рьяно поливали на расстоянии двадцати — двадцати пяти шагов сновавших по двору гувернанток, камеристок да швей, которыми полон был графский двор. Веселые взвизгивания, оживление, смех развеяли обычную суровую тишину замка. Одна за другой появились из замка крошечные графини (их было три) и вместе со своей француженкой-гувернанткой тоже подошли к старику: может, он и им смастерит что-нибудь, — и Тэвишкеш тут же сделал каждой по длинному ожерелью из одуванчиков и повесил их девочкам на шею. Радости не было предела. Украшения показались девочкам ценными, потому что были они не из золота.

Меж тем Тэвишкеш повествовал детям о лисичках, которые живут в таких же почти норах, как и суслики, о белках, которые разгуливают по веткам дальнего леса с такой же ловкостью, как будто гуляют по ровной земле. Они-то ведь астмой не страдают, как он (то есть, старый Тэвишкеш), вот их и трудно словить, хотя он, конечно, знает один способ.

— Пойдем поймаем одну, — торопил маленький Янош.

— Теперь уже поздно, графушка, вечереет, а лес далек, да и белочки уснули где-то в другом месте.

— Ну, значит, мы утром должны пойти. Правда ведь, мы утром пойдем? Обещаете нам, дядя Тэвишкеш?

— Ни слова больше, дети, — послышался вдруг укоризненный голос самого графа; скрытый кустами, он незаметно приблизился к ним по усыпанной гравием дорожке. — Вы не должны злоупотреблять добротой дяди Тэвишкеша. У дяди Тэвишкеша есть и другие дела, кроме как с вами играть. Вы не должны его дольше удерживать, нельзя! Ступайте сейчас же отсюда!

Дети нехотя разбрелись, хоть покинутый ими Тэвишкеш и подавал им издали поощрительные знаки, обращаясь при этом к своему сиятельному хозяину с такими словами:

— Так ведь я-то все равно завтра здесь буду.

— К-как? — заикаясь, пробормотал граф, смущенный этим поразительным заявлением. — Неужели они вас все-таки уломали? Да вы их не слушайте!

— Тут маленькие графья ни при чем, — с расстановкой, таинственно озираясь и приглушив голос до шепота, произнес Тэвишкеш, — это я из соображений высшего порядка.

— Из соображений высшего порядка? Я вас что-то не понимаю, — улыбнулся граф, — того и гляди, вы разожжете мое любопытство. Вы, конечно, оставайтесь, любезный Тэвишкеш, я только рад буду, но какие же это соображения высшего порядка?

Тэвишкеш склонился совсем близко к уху графа и, лукаво сощурив глаза, шепнул:

— В деле замешана женщина, если уж говорить начистоту.

— Женщина? — Эксканцлер так удивился, что большие голубые глаза его округлились и даже рот раскрылся.

— То-то и оно, о женском сословии речь. В этом все дело.

— Вот тебе на! — произнес граф совсем тихо. — А сколько лет теперь вашей милости?

— Шестьдесят с хвостиком.

— А хвостик-то длинный?

— Да семерочка полная.

— Ишь какой вы! Поздравляю вас, любезный Тэвишкеш. И что же, особа эта находится тут, в замке?

— Тут, — ответил Тэвишкеш загадочно.

— Кто же она?

— Гм. Вот этого-то я вам и не могу сказать.

— Вы меня удостоили такого доверия, так будьте уж откровенны со мной до конца.

— Но вся штука в том, — отговаривался Тэвишкеш, — что та самая особа ничего не должна подозревать.

Граф совсем опешил.

— Чего именно не должна подозревать?

— А что мой выбор пал на нее.

— Позвольте, Тэвишкеш, но я вас совершенно не понимаю. Или вы несете чепуху, или у меня в голове путается. Вы говорите о любовном приключении и хотите, чтобы женщина не знала о нем. Да ведь так же ничего не получится…

— Ах, вон вы куда?! — захохотал Тэвишкеш, утирая рот. — Тоже придумаете, ваше сиятельство! Хорошо, нечего сказать, судите вы о Йожефе Тэвишкеше! Ай-ай-ай! Это я, я-то? (Тут он снова принялся хохотать.) Ох, беда мне, моей грешной головушке. Да мне не до жиру — быть бы живу. Я о сыне думал, дорогой мой графушка, — ведь как-никак шестьдесят семь мне… посмотрел я, посмотрел на этих девиц прехорошеньких, что снуют тут у вас по двору, подумал, что сына уж давно женить пора, и тотчас высмотрел для него одну пригожую — дома-то среди неотесанных мужичек и выбрать некого. Мне-то хотелось бы все же чего-нибудь получше, поизысканнее для своего щенка. Чтоб и наряжаться умела, но и взяться было б за что, да и силенок чтобы хватало. Женщина ведь тоже должна уметь поднять одну пожоньскую меру, иначе она только на мыло и годится. Словом, высмотрел я тут одну, с виду — как раз то, что надо, вот потому хочу остаться у вас еще, чтобы змеиным оком проникнуть и в нутро ее, узнать, что за штучка, каков у нее характер, поведение да ловка ли в работе, и все это так, чтобы она о том не ведала. В общем, я тут теперь вроде шпиона какого.

— Теперь-то я понял, — смеялся граф над недоразумением. — Умный ход, почтенный Тэвишкеш. Ну, а служанкам моим, какую ни выберете, великая честь. Шутка ли, черт побери, прислуга у Форгачей и вдруг на тебе: молодая хозяйка в доме Тэвишкеша!

Такая речь, видно, задела самолюбие Тэвишкеша, и он надменно отпарировал:

— Могли бы мы, конечно, и какую-нибудь барышню из замка приглядеть, но я хочу такую, чтоб из воли моей не выходила, носу передо мной не драла.

— Ну, конечно, конечно! (Граф явно заинтересовался этой историей.) Но, быть может, и я мог бы дать вам полезную информацию, если бы вы шепнули мне ее имя.

— Ни за что на свете, — воспротивился Тэвишкеш. — Скажи я вашему сиятельству, — пусть даже ваше сиятельство никому не передаст, — все одно я утратил бы веру, что девушка эта не из расчета показывалась такой, какой я ее видел.

На это возразить было нечего, Тэвишкеш был прав (какой же он умница, что за трезвый рассудок!) — граф и не стал его больше расспрашивать, но все же не утерпел, чтобы вечером перед сном не поведать новость графине.

А это подействовало так, будто он пустил к ней в постель живого муравья: она всю ночь не давала супругу спать, металась в постели, гадая, на которую же из камеристок (а вдруг на француженку-гувернантку?) пал выбор, а поутру первым делом пошла на кухню, где готовили завтрак, и под великим секретом рассказала все прислуге:

— Смотрите будьте начеку, ведь богач Тэвишкеш хочет выбрать среди вас невесту для сына.

И с этой минуты Тэвишкеша в замке стали обхаживать и улещать, как какого-нибудь средневекового правителя. Камеристки, гувернантки, швеи, угадывая желания гостя, вьюном вились вокруг него, через каждые два часа из его комнаты зеленой веточкой изгонялись мухи, стоило ему присесть в сосновом бору, как сразу не одна, а две-три мчались следом, чтобы подставить ему под ноги скамеечку, и нужно было видеть, как шустро подносились на лопаточке угольки, едва он возьмется за свою трубку. Нашему Тэвишкешу, будто царьку какому-нибудь, оставалось только защелкнуть на ней сверкающий серебряный колпачок.

К полудню в замок явился управляющий и, увидев, что Тэвишкеш сидит на скамейке меж сосен и пускает колечки из трубки, удивленно заметил графу:

— Что это, старик все еще тут?

— Как видите, — ответил бодро граф, — но теперь-то мы уже знаем, почему он тут.

А ведь совсем и не знали. Пройдет еще неделя, не меньше, прежде чем все выяснится, да и то не здесь, а в Болоньо. На Синем же камне этого, быть может, никогда и не узнают.

В Болоньо, примерно через неделю после описанного, приехал еврей Мурцук из Сирака. Он искал почтенного Тэвишкеша по какому-то важному и срочному делу, но тот все еще не вернулся домой.

— Уехал хозяин-то мой, — жаловалась жена Тэвишкеша, как раз месившая тесто. — Ох-хо-хо, где-то он теперь! Занемог ведь хозяин наш, бывает, чуть не задохнется от кашля, до судорог прямо… Как только душа у бедного не выскочила… а по ночам жар большой, уж так иной раз лицо распалится, голубчик мой Мурцук, что твой утюг, а грудь ходуном ходит, как добрый мех в кузнице. А тут как раз доктор прибыл к его благородию господину управляющему. Пошла я за ним. Пришел доктор, осмотрел его, и тут же высказал свой приговор. Здесь, говорит, большая беда, надо бы, говорит, легкие переменить, а как это невозможно, пускай хотя бы климат переменит; сию же минуту, не медля ни одного часа, пускай садится в тарантас и, сколько бы это ни стоило, едет без передышки в ту сторону, куда ласточки улетают, и остановится лишь у моря или в Татрах, где на соснах рябчики сидят, — словом, надобно ему в такое место уехать, где сосны растут, и недельки эдак три прожить там, не то воспаление легких и смерть. Тут отец наш перепугался, запряг, поехал и вот теперь уже шесть недель сорит где-то деньгами. Ох, уж мне эти доктора! Разве у них есть совесть? Боже ты мой, что станется с этим светом, скажите вы мне? Пришла беда — открывай ворота: мало того, что колеса вечно приходится крепить, а тут на тебе — еще и легкие укрепляй!