«Упрямец» и другие рассказы - Орлин Василев Страница 75

И Петра продолжала дальше:

— Дело, товарищи, оказалось далеко не таким легким, как полагала бабка Куна, да и я сама на первых порах. И первая трудность сразу возникла — деньги! Когда решили мы начать стройку, в кассе нашего общества было всего тридцать четыре тысячи левов. А тысяч-то понадобилось куда больше.

«Откуда деньги возьмем?» — спрашивают женщины. «Народ даст!» — отвечаю я им. А у самой сердце замирает.

Стали мы устраивать вечеринки. Втянули в это дело учительниц, сентябрят, девушек из союза молодежи. Лотерею затеяли. Специальные комиссии отправили собирать деньги на нашу чешму. С одной стороны села их выпроваживаем, с другой — сами же и встречаем и даем, что можем. Известно, на ком в деревне дом держится… Много мужики знают, сколько у них муки в сундуке да сколько цыплят по двору бегает: двадцать шесть или двадцать восемь? Немало так мы всякого добра набрали. Наберем и продаем в кооперацию. Благодаря нам и она свой план до срока выполнила. А потом нажали мы на сельсовет:

«Пятьдесят лет дурачит нас община, все сулит создать удобства на Теплом ключе!» — говорим мы председателю.

А он, бедняга, стал оправдываться, да сам в ловушку и угодил. «Это… это вас фашистские господа морочили, говорит, у нашей власти нет причин народ обманывать». — «Раз так, говорим, давайте!»

И что вы думаете? Дали.

И партия помогла, и общество болгаро-советской дружбы, и молодежные организации, и общество борцов против фашизма… Долго все рассказывать, что и как. Хоть, правда, это и на пользу, как обмен опытом. Одних заседаний сколько было, сколько шума, ссор, а уж по комиссариатам и по комитетам всяким походить пришлось, и не расскажешь всего. Только цемент достанешь, глядь гвоздей нет! Гвозди раздобудешь, черепицы не дают, — не запланировали, вишь ты, ее для нас. Про доски и слова сказать нельзя. Так мы, знаете, что придумали? Сняли доски с телег и сделали из них формы для цемента. Камень у нас свой есть, из карьера. Брать его, правда, оттуда опасно. Порохом рвать ведь приходится. Так, поверите ли, сами мы взялись за молотки да за ломы. Особенно девушки у нас отличились — те, которые до того в молодежной бригаде работали. Такими бетонщицами там стали, хоть орден им давай. Ну а, сами знаете, где девушки, туда и парни придут. Какое же соревнование у нас разгорелось! Сколько песен, веселья! Особенно когда Стойчо со своей гармонией пришел…

…Вспомнив имя сельского гармониста, Петра замолчала и отвернулась к окнам, словно для того, чтобы скрыть от собрания нахлынувшую грусть. Радостное оживление ее потухло, на лицо пала тень, погасив блеск в глазах. Перемена была так разительна, что даже веселая астра вдруг показалась совсем неуместной в волосах этой внезапно постаревшей, измученной женщины…

Но подавленность ораторши прошла так же быстро, как и налетела. Из мрака тяжкого воспоминания словно прорвался вдруг обжигающий злой огонек. Он загорелся в глазах, разрумянил щеки, испепелил колебание в голосе.

— Берегитесь врагов, подруги! — крикнула неожиданно Петра, как будто без видимой связи с тем, о чем говорила прежде. — Узнаете сейчас, как хитро они изворачиваются!

…Голос ее сразу окреп, стал снова сильным, уверенным, боевым.

— Все наши женщины работали на стройке кто сколько мог. А у меня забот, конечно, было больше, чем у всех, вздохнуть некогда. Не знаешь, за что раньше хвататься, особенно когда дома четверо детей, а самому старшему четырнадцать лет. Хоть бы это еще девочка была, как-никак мне помощь, — так девочка у меня самая младшая, последышек мой.

«Манол, — говорю я мужу, — помог бы ты мне. Заколодило у нас — ни вперед, ни назад. Сегодня опять мне в Софию ехать — восьми мешков цемента не хватает!» А он: «Я тебя, говорит, не просил в эту чертовщину соваться. Тоже строительницы нашлись! Бабью чешму строят».

Ворчал он, но все-таки помогал мне. Если я из дому рано уйду, он детей разбудит, оденет, похлебку им приготовит. Задержусь я — он сам их домой позовет, яичницу им изжарит… Как говорится, жили мы с ним семнадцать лет словно два вола в одном ярме — шаг в шаг ходили. Когда его в сорок третьем году до полусмерти в полиции избили, чтобы он сказал, правда ли, будто я хлеб партизанам носила, он словечка не вымолвил. Да-а, тогда-то он держался. А теперь на тебе… попался на удочку реакционеров!

Не совсем их еще у нас в селе повывели. Кулаки-пауки у нас есть: у одного в корчме общественный кооператив открыли, у другого черепичную мастерскую национализировали, у третьего государство землю отняло и беднякам роздало. Полицейские бывшие есть у нас двое-трое, фашисты, которых из лагеря выпустили, — всякой твари нашлось. Открыто против стройки они, конечно, слова сказать не посмели, куда им! Мы бы их как гнид перещелкали. Так вы бы посмотрели, каким ловким манером они классовую борьбу повели… Мы только позже поняли, в чем тут дело.

Торчат это гады целыми днями в хоремаге[22], как пауки жертву поджидают. Входит кто-нибудь из наших мужчин, а они его уже в дверях в работу берут.

«Свилен! — кричит один. — Что, дал грудь своему маленькому? Твоя Василка небось юбку надеть не успела, из дому убежала». — «А на что ей юбку надевать! Есть небось, что добрым людям показывать», — подхватывает второй.

А Лозан Черепичник отодвигает графинчик, встает, подходит к Свилену, ощупывает ему грудь и советует:

«Эй, парень, так не годится, говорит, раз уж решил бабой стать, сунул бы подушку под рубаху».

Смеху, смеху-то!

«Эй вы, оставьте человека в покое! — хихикает Сандо Пондев, тот, у кого корчму отобрали, а у самого все три подбородка от смеха трясутся. — Вы же ничего не знаете. Он всех баб в Болгарии на соревнование вызвал. На орден метит. Ударником в национальном масштабе стать собирается».

Спрашивают остальные, в чем же это Свилен с женщинами соревнуется.

«Соревнуется, кто лучше пеленки выстирает! Вот понюхайте, как от него дерьмом несет», — самым серьезным образом отвечает бывший корчмарь.

Окружили беднягу наши пьяницы, обнюхивают, носы затыкают…

Не знаю, как отвечали наши мужчины на эти насмешки. Знаю только, что их жены, лучшие наши активистки, стали реже бывать на стройке.