«Упрямец» и другие рассказы - Орлин Василев Страница 76

«Постой, Стоянка! — останавливаю я ее. — Надо же чешму кончать в срок. Мы же со всей околией соревнуемся. Неужто в самом конце допустим, чтобы нас на смех подняли?»

«Оставь, сестрица, — отмахивается испуганная женщина, — оставь. Вчера Иван из меня и из дочки всю душу вытряс. «Суки вы, кричит, суки проклятые! Не позволю, чтобы из-за вас надо мной все село потешалось!»

Только тогда я наших женщин поняла, когда на своей шкуре все испытать пришлось…

Возвращаюсь я как-то вечером, темно уже. Набегалась, наработалась за день, все косточки разломило. А на душе весело — каптаж уже закончен, да и стены нашей прачечной вон как высоко поднялись. Не успела я в дом войти, а Манол как схватит меня и давай колотить. Лупит по груди, по голове, ногами пинает, платье рвет, по полу волочит. А сам рычит, как зверь: «Гайдара, Гайдара захотела! На тебе твоего Гайдара, получай!»

Пьяный в дым.

…Петра умолкла, провела ладонью по лбу, потом по всему лицу, словно ощупывая следы побоев, неопределенно усмехнулась и окинула взглядом делегаток, которые, притихнув, слушали ее необычный доклад.

— О таких вещах вроде бы и говорить нельзя, — устало продолжала она, — да уж ладно, тут все свои… Говорила я тут про Стойчо с его гармонией. В молодости он на гайде играл. Потом бросил ее из-за того, что немодная она, купил аккордеон. Но прозвище так за нам и осталось. Гайдар да Гайдар, так его все и зовут. Как играет он, мастер он какой, слов таких нет, чтобы рассказать, — слышать надо! Пальцы у него медом смазаны. А голос… Что скрывать? Молодым парнем очень Стойчо на меня заглядывался, замуж хотел взять. Да родители меня за него не отдали. «Музыкант птица перелетная», говорят. Выдали меня за Манола, ремесло, вишь ты, у него хорошее — бондарь. Сбежал Стойчо в Софию, там он и гайду на аккордеон променял. А когда вернулся домой через много лет, первой же ночью забрался на пригорок за нашим домом и до рассвета играл, играл… Старая это история, забытая…

…Но по тому, как Петра произнесла последние слова, видно было, что какое ни давнее это дело, совсем оно не забытое.

— Не я! — тряхнула вдруг Петра астрой. — Не я, а Стаменова, директор школы, первая предложила позвать на стройку Стойчо. «Будем, говорит, строить под музыку…» А ведь и в самом деле, товарищи делегатки, — повторила Петра, словно оправдываясь. — Всякий знает, работа куда веселей спорится, когда песни льются. А от Стойчевой игры камни легче становятся. Да и пропаганда это хорошая. Заиграет он, мы запоем, молодежь соберется — глядишь, каждый чем-то и поможет. Одно слово — коллективный труд. Разве усидят сыновья сложа руки, когда их матери камни ворочают? А кончим работу, танцы заведем. Пускай видят люди, что труд для нас теперь не мука, не страданье.

Вот это-то и не понравилось нашему кулачью. За это они и навалились на нас, задумали разбить наше единство.

Что скрывать, сумели они оттолкнуть от нас кой-кого из женщин. И все через мужей. Больше всего они, конечно, в меня с Манолом целились.

Входит Манол однажды в хоремаг, а Лозан как закричит: «Эй вы, бегите, зовите горбуна Манолу усы брить! Пускай Петре их приклеит, ей усы, как у Вильгельма, нужны, она у нас теперь главный вояка!» — «Нет, нет, — останавливает его Сандо Пондев, — ей Стойчо Гайдар свои к губам прилепит».

Бросился Манол на Сандо, стаканы на пол посыпались.

Разняли их. Вытолкали Манола на улицу, а вслед еще песню затянули. Есть у нас такая песня. Старая она, но ее заново ко мне и к Стойчо приспособили:

…Петра отпила глоток из стоящего перед ней на трибуне стакана и неожиданно спросила:

— Знаете вы, какие у бондаря кулаки? — И она оглядела злыми глазами ряды женщин, как будто кто-то из них должен был ей ответить. — Кузнечного молота тяжелей! Треснет — тело в том месте гнить начинает. Я кричу, дети орут, отец их хрюкает, точно свинья пьяная. Пошатнулся Манол, палку ли, кочергу ли схватить хотел, а я метнулась во двор, да и бросилась со всех ног в сельсовет. Так надо же! Председатель в город уехал. Замещает его секретарь парткома, он же и член совета у нас. «Что вы здесь сидите! — как вьюга врываюсь я в кабинет. — Для того, что ли, власть у нас народная, чтобы мужья нас как собак колотили? Помнишь, что товарищ Димитров насчет женщин наказывал? Или забыли все, как только его не стало?» — «Подожди, Петра…» — «Не буду я ждать! Не буду! До Центрального комитета дойду! Дожили мы — из-за коммунизма бьют нас!» — «Динко! — крикнул секретарь сторожу, который как раз вошел в комнату, словно чувствуя, что сейчас понадобится. — Беги приведи сюда Манола. Тащи его сюда, живого или мертвого!»

Положил он правую руку мне на плечо и говорит негромко: «Ты, Петра, женщина умная. Не спеши, не кори народную власть, если мы лично в чем виноваты. Успокойся и расскажи по-человечески, что у тебя там стряслось».

Тихо говорит наш секретарь, но слова у него камня тяжелее. Три года он в тюрьме сидел, левая рука у него с тех пор плетью висит — от побоев.

Успокоилась я и рассказала, какую подпольную диверсию задумала кулацкая шайка — изничтожить нас руками наших собственных несознательных мужей.

«Стройку нашу провалить хотят! — вскипела я снова. — Не понимаешь, что ли? Любой ценой хотят нам поперек дороги стать, чтобы мы чешму не достроили».

Смотрю — улыбается наш секретарь.

«Чего это тебе так весело, товарищ ты мой дорогой?» — «Ничего, ничего! — снова нахмурился он. — Скажите, какую интересную форму классовой борьбы нашли! Да-а, опять не досмотрели мы. Не оказали вовремя помощи, оставили женщин одних… Ну, теперь мы это уладим, будь спокойна!»

Привел сторож Манола.

Смотрю я на