Кальман Миксат - Том 1. Рассказы и повести Страница 76

— Трудно, трудно, барин молодой, — согласилась с пажем старуха, — потому как у меня в кармане всего только два талера. Я уж сулила их стражнику, да ему, видно, это показалось мало, не пустил меня, чертово отродье, прибери его дева Мария. Эх, кабы было у меня чем позолотить ему руну…

— Так ведь нету же… Не могу понять, чего вы тут ожидаете да мокнете понапрасну (Как раз пошел снег.).

Старушка хитро улыбнулась.

— Стражников-то часто сменяют. Среди солдат пойдут толки о моих двух талерах, и, думаю, найдется же среди них и порядочный человек. Вот я и жду двухталерового стражника.

— Ты спроси, чего ей надо от князя? — тихо приказал пажу Ракоци.

Старушка услыхала эти слова и ответила прямо человеку в полушубке:

— Что с вами толковать-то! Вам что прикажут, вы то и делаете! Я на таких как раз и жаловаться собралась. Говорить, так уж с самим!

Ракоци настолько забавлял этот разговор, что он и сам стал поддерживать его: ничего, гофмейстер господин Ваи не осудит, так как не узнает о нарушении этикета.

— Где вы живете? — спросил он у женщины.

— Все в Талье, с тех пор как замуж вышла. Вон за него, — добавила она, указав себе за спину.

Крестьянин собрался что-то сказать, но жена не дала ему раскрыть рта: «Твое дело — держать язык за зубами».

— А вы узнали бы правителя, встретившись с ним? — спросил снова Ракоци.

— Я-то вряд ли узнала бы, разве что по перу черной цапли[47] на шляпе, но он, наверное, узнал бы меня.

Этими словами она совсем рассмешила Ракоци.

— А вы захватили с собой свою правду в письменной форме? — спросил он.

— А как же, есть и это, есть и кое-что другое. Такое есть, отчего светлый князь, ежели увидит, опустит голову на стол, да и заплачет горькими слезами.

Властитель вздохнул. Что и говорить, такого доводилось ему видеть немало. Сразу вспомнилось множество неприятных дел, ожидавших его. Ничего более не сказав, он поспешил в свои апартаменты переодеваться. Тяжелые сапоги сменил на легкие, из желтого сафьяна, надел темно-лиловый брокатовый доломан, а тем временем дежурный камергер доложил об управляющем патакских владений Матяше Наде.

Матяш Надь, кого называли «двуглавым», был в доме своим человеком, наиболее близким к Ракоци, единственным, кто мог входить к нему в любое время, днем ли, ночью ли, и в любой одежде. Это был неказистый старичок с короткой шеей, но, вероятно, за счет недоросшей шеи у него была двойная голова: на макушке виднелась не то шишка, не то бородавка величиной с доброе яблоко. Ее-то и называли в Патаке «малой головой» почтенного Матяша Надя.

— Пусть войдет! — сказал Ракоци, после чего створки двери тотчас распахнулись, и к его сиятельству вошел низкорослый коренастый господин с открытым лицом; кряхтя и отдуваясь, он с трудом тащил перед собой большое выкрашенное в зеленый цвет ведро, из которого торчал побег, а на нем, приветливо покачиваясь, красовалась полураспустившаяся роза.

Князь недоуменно уставился на вошедшего.

— Какого черта вы тут приволокли?

— Ну, не самого черта, — ответил управляющий, — только его семя, ваша светлость. Как вы сами изволили вчера вечером приказать.

— Я? Не помню, чтобы я просил у вас когда-нибудь герань или розу. Для такого дела, не посетуйте, но я позвал бы кого-нибудь другого.

Со своим старым слугой князь, как водится, был на короткую ногу, шутил с ним, поддразнивал его, зато и Надь, в свой черед, мог говорить князю то, чего прочие смертные сказать бы не осмелились, поэтому его все почитали и уважали: даже графы и графини старались снискать его расположение и протекцию.

— Сие до тех пор лишь будет цветком, serenissime princes[48], покуда мне это угодно, — ответил управляющий спокойно и выдернул из земли зеленую ветку с бутоном: тут стало ясно, что она без корней и воткнута просто так, для отвода глаз.

— А теперь уж и вовсе голая земля осталась. Не ее ли вы собрались поднести мне? Впрочем, старина, еще может наступить такое времечко, — продолжал он, помрачнев, — что и она пригодится, и ей рады будем…

— О, сие лишь до тех пор земля, — возразил господин Надь, — покуда мне это угодно. — С этими словами он начал осторожно сгребать сверху землю и высыпать ее (из почтительности) в единственное здесь не столь уж аристократическое место — в карман собственного сюртука. Вскоре из-под слоя земли в ослепительном блеске показалось истинное содержимое ведра: чистое кёрмёцкое золото, заполнявшее ведро почти доверху.

В самом деле, князь велел к нынешнему утру доставить ему из кассы имения пять тысяч золотом, что и было выполнено теперь управляющим.

— Но к чему вся эта комедия? — журил его князь. — Хорошо еще, если вы на старости лет не надорвались, пока дотащили этакую тяжесть сюда наверх. Эта выдумка, разумеется, опять родилась в вашей малой голове.

— Уж тут вы положитесь на меня, ваша светлость. Засыпь я это, как водится, в ящички да мешочки, тут, где и стены глаза имеют, эти дармоеды тотчас же догадаются, что я несу, налетят на вас и, как всегда, выманят, выклянчат все. Они же вечно голодны, и у вашей светлости снова не останется денег на свои нужды. Знаю я их, бездельников. Но куда же высыпать? Кругленьких пять тысяч, без изъяна.

Князь открыл один из шкафов, в котором был объемистый ящик, «личная шкатулка», так сказать, — в него-то и высыпал Надь золотые монеты.

— Две монеты вы вставьте при себе, — приказал князь, — там, у ворот, стоят крестьяне, муж и жена, вызовите их, отдайте им деньги, а заодно разузнайте от моего имени, по какому они делу, что у них за беда, и доложите мне — где бы я ни был.

На словах где бы я ни был он сделал особое ударение. Затем он пошел к мессе в натопленную часовню, против обыкновения, несколько поздно, так как его священник захворал этой ночью, схватил воспаление легких, и пришлось — ибо Ракоци требовал неукоснительного проведения мессы ежедневно — посылать за домашним священником господина Чаки — Дёрдем Таяни, который, в свой черед, всю ночь играл в деревушке Талья в карты с посланцами комитатов, и его с трудом разыскали и доставили во дворец.

В связи с тем что воды Бодрога после обильных дождей попортили кое-где мосты и депутаты под воздействием vis major[49] ни в тот день, ни накануне не могли попасть в город (хотя почему бы им и не попасть: ведь поп каким-то образом попал же к ним), сессия в эти два дня не состоялась.

По праздникам и свободным от сессии дням здесь вошло в обычай, что наиболее приближенные к князю вельможи сходились в приемные на lever[50], по образцу «cousin»[51] Людовика XIV или их величеств английских королей — с той лишь разницей, что там было принято собираться к утреннему туалету короля и, пока ему по одной подносились части туалета (брюки, например, подавал архиепископ Кентерберийский), его развлекали легкомысленными придворными сплетнями, а при дворе Ракоци вельможи собирались лишь к полудню и обсуждали вопросы предстоящей сессии. И на сей раз — князь это предугадывал — непременно должна была возникнуть особенно печальная тема обсуждения: все жаждали поскорей договориться об участи Имре Безередя — под знаком казни пойдет обсуждение на завтрашнем заседании или ограничатся приговором о недолговременном заключении, впрочем, Берчени был крайне раздражен всем этим и настроен добиваться смертной казни, само же благородное Собрание было и вовсе в ярости. Один только князь предпочел бы спасти Безередо жизнь, но это возможно только в том случае, если обсуждение оттянется хоть на неделю, пока всеобщее негодование уляжется.

Итак, он умышленно медлил со своим выходом в приемный зал, где, собравшись полукругом, его ожидали уже придворные.

На счастье, он должен был сначала утвердить несколько законов, потом упразднить некий налог, далее занялся рекомендациями, принятыми 30 ноября, которые потребовал зачитать дважды, выдвигая различные вопросы и придумывая всяческие оговорки, только чтобы затянуть время. Суммы, утвержденные Собранием на те или иные нужды войск, казались ему то слишком большими, то, наоборот, чересчур скудными. «Пятьдесят шесть тысяч век * зерна в месяц на семьдесят пять полков — ведь так, кажется, определило собрание? А ну-ка прикиньте, господа, не мало ли получается? Одиннадцать тысяч центнеров мяса… Подсчитайте, господин Пал Радаи, сколько латов * приходится на одного куруца в день?» Затем последовал разбор жалованья офицеров, «цивильного листа» в сто тысяч форинтов на личные расходы Ракоци, в пятьдесят тысяч — на расходы графа Берчени, двадцать пять тысяч — графа Чаки, двадцать тысяч — главного гофмейстера Адама Ваи. «Хорошенько обдумайте, господа, не слишком ли это много будет?»

И, внезапно обернувшись к зевавшему в уголке Готфриду Хелленбаху, с тихой иронией предложил: