Итало Звево - Самопознание Дзено Страница 77

— Но с условием, что ты будешь много упражняться!

Моя оговорка ему не понравилась, и он тут же заявил, что если уж речь идет о том, чтобы упражняться, он мог бы преуспеть и во многих других областях — в литературе, например. И снова все с ним согласились, и я тоже, не без некоторого, впрочем, колебания. Я плохо помнил физиономии наших великих литераторов и сейчас пытался вызвать их в памяти, чтобы найти хотя бы одного, который был бы похож на Гуидо. И тут он закричал:

— Хотите несколько хороших басен? Сейчас я вам их сымпровизирую не хуже Эзопа.

Все, кроме него, засмеялись. Тогда он приказал подать ему пишущую машинку и, почти не отрываясь — так, словно писал под диктовку, — и делая жесты более широкие, чем требуется при печатании, сочинил первую басню. Он уже протянул листочек Лучано, но потом раздумал, снова вставил в машинку и напечатал вторую басню. Эта далась ему труднее, чем первая, — судя по тому, что он позабыл, что должен жестикулировать, изображая вдохновение, и был принужден то и дело исправлять написанное. Потому-то я считаю, что первая басня принадлежала не ему, а вот вторая — та действительно родилась в его голове, так как показалась мне вполне ее достойной. В первой басне говорилось о птичке, которая вдруг заметила, что дверца ее клетки открыта. Сначала она хотела воспользоваться этим и улететь, но потом раздумала: она испугалась, что если во время ее отсутствия дверцу закроют, она потеряет свою свободу. Во второй речь шла о слоне, и ее характеризовала поистине слоновья тяжеловесность. Страдая слабостью в ногах, слон отправился на прием к человеку, знаменитому врачу, и тот при виде его мощных конечностей воскликнул: «В жизни не видывал таких сильных ног!»

Лучано эти басни не привели в восторг, хотя бы потому, что он их просто не понял. Он, правда, много смеялся, но было ясно, что смешным ему во всем этом кажется только то, что подобное занятие ему хотели выдать за прибыльное. Потом он засмеялся из вежливости — это когда ему объяснили, что птичка боялась потерять свободу возвращаться в свою клетку, а человек восхищался силой слабых ног слона. Однако потом он спросил:

— Ну, и что можно получить за две такие басенки?

На что Гуидо свысока ему ответил:

— Во-первых, удовольствие от их сочинения, а потом, если сочинять их много, то и много денег.

Зато Кармен была вне себя от волнения. Она попросила разрешения переписать обе басни и с жаром поблагодарила Гуидо, когда тот предложил ей свой листочек в подарок, начертав на нем пером свою подпись.

Что за дело было мне, в сущности, до всего этого? Какой мне был смысл соперничать с Гуидо и претендовать на восхищение Кармен, если, как я уже говорил, она была мне совершенно безразлична? Однако, вспоминая, как я тогда себя вел, я прихожу к выводу, что, даже не будучи возвышена нашим желанием, женщина все же способна вдохновить нас на борьбу. В самом деле, разве не сражались средневековые рыцари за женщин, которых они даже никогда не видали? Что касается меня, то у меня вдруг так обострились те стреляющие боли, которые всегда терзали мое бедное тело, что для того, чтобы их унять, я вынужден был вступить в борьбу с Гуидо и тоже сочинить две басни.

Я попросил машинку и в самом деле их сымпровизировал. Правда, первая из сочиненных мною басен, вертелась у меня в голове уже много дней. Я назвал ее «Гимн жизни». Потом, после краткого размышления, приписал внизу: «Диалог». Мне казалось, что заставить животных говорить гораздо легче, чем их описывать. Так родилась моя басня, состоявшая из кратчайшего диалога:

«Рачок (задумчиво). Жизнь прекрасна, но нужно внимательно смотреть, куда садишься.

Дорада (направляясь к зубному врачу). Жизнь прекрасна, но было бы лучше, если бы в ней не было этих коварных тварей, которые скрывают в своем сочном мясе острый металл».

Теперь нужно было сочинить вторую, но мне не хватало животных. Я взглянул на пса, который лежал в своем углу, и он тоже посмотрел на меня. Эти робкие глаза помогли мне вспомнить: не так давно Гуидо вернулся с охоты весь в блохах и потом долго чистился в нашей кладовке. И тут мне сразу же пришла на ум вся басня, и я, не отрываясь, написал:

«Жил-был принц, которого кусало множество блох, и он попросил богов, чтобы они наказали его одной блохой, пусть огромной и голодной, но одной, а прочих оставили другим людям. Но так как не нашлось блохи, которая бы пожелала остаться один на один с этой скотиной в человеческом образе, ему пришлось оставить их при себе всех».

В ту минуту обе мои басни показались мне великолепными. Вещи, которые рождаются у нас в голове, всегда выглядят удивительно приятно, особенно если рассматривать их сразу после того, как они родились. Сказать по правде, мой диалог нравится мне еще и сейчас, когда я уже достаточно понаторел в сочинении. Гимн жизни из уст умирающего всегда подкупает тех, кто присутствует при его смерти: ведь и в самом деле многие умирающие тратят свой последний вздох на то, чтобы объявить, что было, по их мнению, причиной их смерти» Тем самым они как бы провозглашают гимн во имя жизни тех, кто остается жить и кто сумеет теперь благодаря им избежать указанной опасности. Что касается второй басни, я не хочу о ней говорить. Ее прекрасно откомментировал сам Гуидо, который, смеясь, воскликнул:

— Это не басня: ты придумал ее просто для того, чтобы иметь возможность назвать меня скотиной.

Я рассмеялся вместе с ним, и боли, которые побудили меня взяться за сочинение, сразу же утихли. Лучано тоже засмеялся, когда я объяснил ему, что я хотел сказать своими баснями, и заявил, что, по его мнению, за эти басни никто не даст ни гроша ни мне, ни Гуидо. Кармен мои басни не понравились. Она бросила на меня испытующий взгляд, который был очень для нее необычен и который я понял так ясно, как если б она произнесла вслух: «А ведь ты не любишь Гуидо!»

Этот взгляд привел меня в смятение, потому что в ту минуту она была совершенно права. И я подумал, что глупо держать себя так, словно я не люблю Гуидо, после того как я столько бескорыстно на него работал! Нужно будет впредь следить за тем, как я себя веду.

И я кротко сказал Гуидо:

— Охотно признаю, что твои басни лучше моих. Но не забывай, что я взялся за это дело первый раз в жизни!

Но он не сдавался:

— Можно подумать, что я когда-нибудь их сочинял!

Взгляд Кармен смягчился, и для того, чтобы смягчить его еще больше, я сказал Гуидо:

— Видно, у тебя особый талант сочинять басни!

Мой комплимент заставил засмеяться их обоих, а вслед за ними и меня, но этот смех был добродушен, так как всем было ясно, что я произнес свою фразу без всякого злого умысла.

Купоросное дело заставило нас отнестись к нашим занятиям более серьезно. Теперь мы брались почти за все сделки, которые нам предлагали. Некоторые принесли кое-какую прибыль, но небольшую, другие — убытки, и притом большие. Какая-то странная скупость была главным недостатком Гуидо, который во всем, что не касалось дел, был очень щедр. Если сделка обещала быть выгодной, он спешил ее ликвидировать, в алчном стремлении поскорее инкассировать ту небольшую прибыль, которую она ему приносила. Если же он оказывался вовлеченным в убыточное дело, он никак не мог решиться с ним покончить, потому что старался отдалить момент когда ему придется раскошелиться. Я думаю, именно по этой причине все его убытки были большими, а прибыли — маленькими. Особенности, отличающие коммерсанта, есть, в сущности, продолжение его человеческих качеств — свойств всего его организма, от кончиков волос до ногтей на ногах. К Гуидо очень подошло бы определение, придуманное греками: «Хитрый дурак». Он и в самом деле был хитрым и в то же время глупым. Он делал все с тысячью предосторожностей, которые служили только одному: они сглаживали склон, по которому он скатывался все ниже и ниже.

Как раз вместе с купоросом на голову ему свалилось двое близнецов. Первым его впечатлением было изумление, весьма далекое от радостного; однако, сообщая мне об этом событии, он произнес одну шутку, которая меня ужасно рассмешила, и, смягченный ее успехом, он перестал хмуриться. Присоединяя обоих младенцев к шестидесяти тоннам купороса, он сказал:

— Видно, я обречен на оптовые сделки!

Желая его утешить, я напомнил, что Аугуста опять на седьмом месяце и что в том, что касается детей, я очень скоро достигну его тоннажа. Он ответил на это с тем же остроумием:

— Мне, как опытному бухгалтеру, кажется, что это не одно и то же!

Правда, прошло несколько дней, и он на какое-то время привязался к малышам. Аугуста, которая часть дня проводила у сестры, рассказывала, что он возится с ними часами. Он нянчился с ними, баюкал их, и Ада была ему так за это признательна, что между супругами как будто бы вновь расцвела любовь. В те дни он внес довольно крупный вклад в одну страховую компанию, для того чтобы сыновья, достигнув двадцати лет, получили небольшое состояние. Я помню это очень хорошо, потому что сам записал эту сумму на его дебет.