Итало Звево - Самопознание Дзено Страница 78

Правда, прошло несколько дней, и он на какое-то время привязался к малышам. Аугуста, которая часть дня проводила у сестры, рассказывала, что он возится с ними часами. Он нянчился с ними, баюкал их, и Ада была ему так за это признательна, что между супругами как будто бы вновь расцвела любовь. В те дни он внес довольно крупный вклад в одну страховую компанию, для того чтобы сыновья, достигнув двадцати лет, получили небольшое состояние. Я помню это очень хорошо, потому что сам записал эту сумму на его дебет.

Меня тоже пригласили взглянуть на близнецов; кроме того, Аугуста сказала, что я смогу поздороваться и с Адой, которая могла принять меня только лежа в постели, хотя со времени родов прошло уже десять дней.

Близнецы лежали в колыбельках, которые стояли в комнате, примыкавшей к родительской спальне. Ада крикнула мне со своей кровати:

— Они хорошенькие, Дзено?

Меня удивило звучание ее голоса: он стал мягче. Несмотря на то, что эти слова она прокричала — чувствовалось усилие, которое она при этом делала, — он все-таки оставался мягким. Разумеется, мягкость ее голосу придало материнство, но меня эта мягкость взволновала, потому что обнаружилась она в тот момент, когда Ада обращалась ко мне. Благодаря этому у меня осталось такое впечатление, будто Ада назвала меня не просто по имени, но добавила к нему какое-то ласкательное слово — что-то вроде «брат» или «милый». Я почувствовал живейшую признательность и сразу сделался добрым и сердечным. Я радостно ответил:

— Прелестные, милые, одинаковые, ну просто два маленьких чуда! — На самом же деле близнецы показались мне бескровными трупиками, они оба хныкали, и притом вразнобой.

Вскоре Гуидо вернулся к прежнему образу жизни. После купоросного дела он стал посещать контору более исправно, но каждую субботу уезжал на охоту и возвращался только поздним утром в понедельник; ему как раз хватало времени на то, чтобы бросить на свое заведение взгляд, прежде чем отправиться завтракать. На рыбную ловлю он ездил вечером и часто проводил в море всю ночь. Аугуста рассказывала мне о том, как плохо живется Аде, которая страдала и от исступленной ревности и оттого, что она целыми днями была одна. Аугуста пыталась успокоить ее тем, что женщин на охоту и на рыбную ловлю не берут. Тем не менее неизвестно откуда Ада узнала, что Кармен иногда сопровождает Гуидо на рыбную ловлю. Да Гуидо и сам потом ей в этом признался, добавив, что не видит ничего плохого в том, чтобы оказать подобную любезность служащей, чья деятельность приносит такую пользу его конторе. И потом, разве не было вместе с ними Лучано? Кончилось тем, что он пообещал никогда больше ее не приглашать, раз Аде это не нравится. Но в то же время он заявил, что ни от охоты, стоившей ему уйму денег, ни от рыбной ловли он не откажется. Он говорил, что работает очень много (в тот период в нашей конторе действительно было много работы) и считает, что вполне заслужил это скромное развлечение. Ада была иного мнения: она полагала, что наилучшее развлечение он может доставить себе в кругу семьи, в чем ее безоговорочно поддерживала Аугуста. Но что касается меня, то мне этого рода развлечения тоже казались чересчур шумными.

Аугуста восклицала:

— Но ты-то ведь являешься домой каждый день в положенный час!

Это была правда, и мне пришлось признать, что между мною и Гуидо есть большая разница. Однако моей заслуги тут не было. Целуя Аугусту, я сказал: «Это все благодаря тебе, это ты меня так воспитала с помощью весьма сильно действующих средств!»

Впрочем, у бедного Гуидо дела с каждым днем шли все хуже и хуже: пусть детей было двое, но сначала у них хоть кормилица была одна! Тогда они еще надеялись, что одного ребенка Ада сможет выкормить сама, Однако она оказалась не в силах этого сделать, и они были вынуждены нанять еще одну кормилицу. Когда Гуидо хотел меня рассмешить, он начинал ходить взад вперед по конторе, отсчитывая ритм словами: «Жена — одна... кормилиц — две... младенцев — двое...»

Одну вещь Ада особенно ненавидела — скрипку Гуидо. Она могла выносить рев младенцев, но звуки скрипки причиняли ей ужасные страдания. Она признавалась Аугусте:

— Мне как собаке хочется выть, когда я слышу эти звуки.

Странно! Аугусте же, напротив, нравилось, проходя мимо дверей кабинета, ловить доносившееся оттуда аритмичное звучание моей скрипки.

— Но ведь Ада вышла замуж по любви! — говорил я, совершенно сбитый с толку. — А скрипка — это лучшее, что есть в Гуидо!

Однако все эти разговоры были сразу забыты, когда я увидел Аду в первый раз после родов. Именно я раньше всех заметил, что она больна. В один из первых ноябрьских дней — холодный, сырой, сумрачный — я в виде исключения ушел из конторы в три часа дня и направился домой, собираясь несколько часов подремать в своем хорошо протопленном кабинете. Чтобы попасть в кабинет, я должен был пройти длинный коридор, и вот, проходя мимо рабочей комнаты Аугусты, я услышал голос Ады. Голос звучал не то нежно, не то неуверенно (что, по моему мнению, одно и то же), как и в тот день, когда она спросила меня про близнецов. Я вошел в комнату, одолеваемый страстным любопытством: мне хотелось понять, как ясной и спокойной Аде удалось настолько изменить свой голос, что он стал похож на голос некоторых наших актрис в тот момент, когда они, не умея заплакать сами, хотят заставить плакать зрителей. В нем определенно звучала фальшь, — во всяком случае я, даже не взглянув на ту, которой он принадлежал, расценил его как фальшивый, хотя бы потому, что по прошествии стольких дней он звучал точно так же, как и в первый раз, — так же взволнованно и так же трогательно. Я подумал, что речь, должно быть, идет о Гуидо: что еще могло до такой степени взволновать Аду?

Но на самом деле обе женщины, сидя вместе за кофе, говорили о домашних делах — о белье, о слугах и тому подобном. И мне достаточно было бросить на Аду один только взгляд, чтобы понять, что ее голос не был фальшивым. Таким же трогательным было и ее лицо, в котором я первым заметил перемену, и если голос и не отражал ее истинных чувств, то физическое ее состояние он отражал несомненно и потому был подлинным и искренним. Это я почувствовал сразу. Я не врач, а поэтому не подумал о болезни и попытался объяснить себе перемены в облике Ады тем, что она еще не совсем оправилась после родов. Но как это было возможно, чтобы перемен, происшедших в жене, не заметил Гуидо? Ведь я, хорошо помнивший эти глаза — глаза, которых я так боялся, потому что сразу понял, что людей и предметы они изучают бесстрастно и холодно, чтобы принять их или отвергнуть, — я сразу же констатировал, что они изменились: они стали очень большими, словно Ада все время таращилась, чтобы лучше видеть. Эти большие глаза ужасно дисгармонировали с бледным и осунувшимся личиком.

Я с искренним чувством протянул ей руку.

— Я знаю, — сказала она, — что ты пользуешься каждой свободной минутой, чтобы навестить жену и дочку.

Рука у нее была влажная от пота, и я понимал, что это свидетельствует о слабости. Но это еще более утвердило меня в мысли, что как только она оправится, к ней снова вернутся и цвет лица и твердые очертания щек и глазных впадин.

Я истолковал ее слова как упрек, обращенный к Гуидо, и добродушно заметил, что у Гуидо, как у главы фирмы, гораздо больше, чем у меня, обязанностей, и это вынуждает его много времени проводить в конторе.

Она бросила на меня испытующий взгляд, желая удостовериться, что я говорю всерьез.

— И все-таки, — сказала она, — мне кажется, он мог бы найти хоть немного времени для жены и детей, — и в ее голосе прозвучали слезы. Она поборола их с улыбкой, просившей о снисхождении, и добавила: — Ведь, кроме дел, есть еще охота и рыбная ловля... Именно они отнимают у него большую часть времени!

И с поразившей меня непоследовательностью стала рассказывать о том, какие изысканные кушанья подаются теперь у них за столом в результате увлечения Гуидо охотой и рыболовством.

— И тем не менее я бы охотно от них отказалась! — заключила она со вздохом, и слезы снова навернулись у нее на глазах. Однако она вовсе не хотела сказать, что она несчастна. Сейчас она даже представить себе не может, чтобы у нее не было двух ее сыновей, которых она обожает. Улыбаясь, она не без лукавства добавила, что полюбила их еще больше с тех пор, как у каждого из них появилась своя кормилица. Спит она мало, но по крайней мере тогда, когда ей удается уснуть, ей никто не мешает. А когда я спросил, в самом ли деле она мало спит, Ада снова сделалась взволнованной и серьезной и сказала, что именно это больше всего ее и беспокоит. Затем радостно добавила:

— Но сейчас мне уже стало лучше.

Вскоре она покинула нас по двум причинам: во-первых, до вечера она должна была еще зайти к матери, а потом, она не переносила температуру наших комнат, отапливавшихся огромными печами. Я, которому эта температура казалась едва приемлемой, тут же подумал, что, видимо, это признак силы — считать ее непереносимо высокой!