Джо Дассен - Подарок для Дороти (сборник) Страница 8

— Мне хотелось немного побыть наедине с тобой, — сказала моя мать, — чтобы остальные не слушали.

Мами улыбнулась ей как сообщница и ответила, что у них есть много чего рассказать друг другу. Эта улыбка не сходила с ее губ — верный залог хорошего настроения и знак того, что между ними нет никакого недоверия или непонимания.

— Это насчет Бонани, конечно, — продолжила моя мать. — Хочу, чтобы ты знала: твои сыновья, что бы они там ни говорили, и правда хотят, чтобы ты сама все решила. Они не всегда понимают, что говорят, но в конечном счете их устроит любое твое решение. А теперь, если хочешь знать мое мнение: они не могут судить об этом с точки зрения женщины. Знаешь, ты ведь не обязана даже выслушивать его.

— Но я не хочу делать ему ничего плохого.

— Да хоть бы и хотела. Уж точно не я бы стала тебя за это упрекать.

— Все это, моя милая, было давным-давно. Теперь многое изменилось. Лучше думать о том, что будет, чем о том, что осталось позади. Невозможно злиться на кого-то так долго, если никогда не видишь его и не слышишь. Иногда мне случается думать, что было бы, если бы он вернулся. Может, простила бы его, а может, выгнала бы вон. Но мы уже другие люди, не те, что прежде, да и все теперь изменилось. Так что на самом деле я скорее спрашиваю себя: чего я от него жду?

Она пожала плечами.

— Знаешь, он, наверное, должен был чувствовать себя ужасно одиноким, чтобы так поступить. Через двадцать лет уже и не помнишь человека.

— Но послушай, как ты можешь всерьез думать о том, чтобы жить с ним?

— Может, и не думаю.

Она по-прежнему была великолепной скрытницей.

— Мальчики говорят, что мне надо подумать о нем, как о ком-то другом, не как о Бонани. Может, они и правы, но я так не могу. О Питере мне твердят. Видит бог, я всегда ему говорила: женись, уж я сумею найти себе, где жить. И я действительно на это способна.

Она взяла мою мать за руку.

— Знаешь, Клара, я ведь старею, а для старухи нехорошо оставаться одной и нехорошо становиться обузой для своих детей.

— Мами, — сказала моя мать с нажимом, — они не хотят, чтобы ты так думала.

Мами засмеялась и сжала руку моей матери в своей.

— Вот доживешь до моих лет, поймешь, что очень лестно, когда за тобой кто-то ухаживает. И уж тем более не ожидаешь этого от собственного мужа. Да к тому же, как говорят мальчики, теперь это другой человек.

Она сделала глубокий вдох, словно утопающая, и пробормотала:

— Я больше не могу в этом корсете.

Мами гостила у нас полтора месяца, и Бонани регулярно ее навещал. Их оставляли в гостиной, каждый раз примерно на час, и они, похоже, очень хорошо ладили, но Карно, Ник и Джон уехали на Восток еще до того, как беседа между ними за столом в обществе остальной семьи стала непринужденной. Для моего отца и Эдди каждое приятное слово, которым они обменивались, становилось сокровищем, и через месяц был организован первый семейный выход — посещение дома Бонани в Шерман-Оуксе, которого еще никто не видел.

Я помню, что даже погода в тот день словно способствовала успеху нашей вылазки. Осень была довольно поздней, и хотя трава еще зеленела, цвет листьев уже начал меняться. Из-за того, что мы выехали за пределы Лос-Анджелеса, чистый воздух доставлял приятное ощущение свежести. Сан-Фернандо в то время был еще настоящей деревней.

Дом Бонани стоял в конце грунтовки метров ста длиной, ответвлявшейся от дороги; ворота окаймляли кусты герани, а на лужайке росли старые яблони и груши, отягченные плодами. Дом совсем недавно был перекрашен — похоже, самим Бонани, — и, хотя был совсем маленьким, казался солидной постройкой. В архитектурном плане он выглядел изящной безделушкой, скорее гнездышком для молодоженов, нежели берлогой стареющего брадобрея.

Бонани приготовил обед, и приятные запахи, долетавшие из кухни, добавили последний штрих очарованию дома и атмосфере каникул, окружавшей нас с тех пор, как мы покинули Лос-Анджелес в то утро. Даже Питер повеселел, а Эдди, приехавший в собственной машине, поджидал нас у входа с сияющей улыбкой. Бонани изо всех сил старался выглядеть не слишком самодовольным и с врожденным чувством мизансцены настоял, чтобы мы, прежде чем приступить к осмотру дома, сперва угостились аперитивом в саду.

После того как все опустошили стаканы, любуясь пейзажем, Бонани пригласил нас внутрь. Мами пить отказалась, но зато глаз не сводила с сада, упиваясь каждой его подробностью. А ему становилось все труднее сдерживать свой восторг, и он увивался вокруг нее, как молодой ухажер.

Бонани вспоминается мне человеком скорее сдержанным, но, показывая свой дом, он откровенно расхвастался. Это был прекраснейший день в его жизни, и каждое восклицание Мами вызывало в ответ широкую улыбку на его лице. Он даже немного растерялся, когда мы закончили осмотр, но после замечания моей матери, что обед будет несъедобным, если мы не поторопимся, быстренько закруглился и стал зазывать нас к столу, явно желая, чтобы обед имел такой же успех, как и дом. Несмотря на ограниченность его кулинарных возможностей, мы воздали должное всем яствам. Бонани, словно патриарх, уселся во главе стола, а Мами, сидя на другом конце, потчевала нас.

Мами была не просто очарована домом, она пришла в совершенное восхищение, видя его обшитые деревом стены, шкафы, холодильник на кухне, красную плитку на полу в гостиной. К тому же после жизни в нью-йоркской квартире великолепие сада показалось ей чудом небесным: «Боже мой, Сэм, — говорила она, — да это же Центральный парк!»

Под вечер уже никто не сомневался: сколько бы ни длилась их галантная игра, однажды она переберется жить в этот дом с его фруктовым садом. Эдди нечаянно оговорился, сказав «твой дом», и Мами даже не потрудилась его поправить, а когда выпила стопку шнапса после обеда, ее хорошее настроение стало заразительным. Перед нашим отъездом Бонани пригласил ее заехать к нему на неделе. И она согласилась. Стоя на крыльце, он долго махал рукой вслед своей семье, удалявшейся в двух машинах. А мы смотрели, как исчезает за поворотом грунтовки этот одинокий человек, но потом всю обратную дорогу пели во все горло, играли в шарады и отгадывали загадки. Мой отец так смеялся, что чуть не съехал с дороги.

Неделю спустя Бонани и его жена уже прогуливались под ручку, и в один прекрасный день, вернувшись из школы, я обнаружил приготовления к отъезду Мами. Не совсем точно было бы сказать, что она переезжала к Бонани без опасений. Несмотря на свою философию, состоящую в том, чтобы принимать жизнь такой, какая она есть — что и сделало ее такой незлопамятной, — обстоятельства переселения на новое место взволновали ее и погрузили в сомнения. Но как только решение было принято, она уже никуда не сворачивала и в тот же день начала собирать вещи, известив детей, что готова уехать завтра.

Поскольку не было никакой официальной процедуры развода, не пришлось и выполнять никаких формальностей для воссоединения. Эта ситуация отнюдь не успокоила семью: чего-то явно не хватало. Сыновья чувствовали свою ответственность за то, что вырисовывалось на горизонте, и уже начали сожалеть, что вмешались, чтобы склонить чашу весов.

Мы все вместе проводили Мами к Бонани. За рулем хмуро сидел мой отец. Подходя к своему мужу, стоявшему возле крыльца, она казалась робкой, как новобрачная, и спокойной и безропотной, как мать. Его же счастье так и бросалось в глаза. Он помог моему отцу с чемоданами, настояв, чтобы нести самый тяжелый. Семья какое-то время оставалась с ними, но затягивать расставание было ни к чему. Пока наша машина удалялась, Бонани с женой махали нам. Он держал ее за талию, а она, казалось, этого не замечала, и ее улыбка была немного отстраненной.

Несколько недель мой отец и Эдди избегали смотреть друг другу в глаза, когда заговаривали о матери. Питер заехал повидаться с ними перед возвращением в Нью-Йорк. Побыл очень недолго и мрачно сообщил, что все, похоже, идет хорошо. «Господи, — воскликнул он, — ну кто бы мог подумать?» А потом хранил молчание до самого аэропорта. Вернувшись, он вскоре женился на рисовальщице-модельере, очень ценимой в «Village Voice» и «Off Broadway» ,в два раза выше него ростом и настолько же моложе. Кажется, ей пришлось потом бросить его ради своего босса-гомосексуалиста, искавшего себе супругу для социального прикрытия.

Вопреки отчету Питера, согласие в домике Бонани воцарилось не сразу. Мами переехала с твердой уверенностью, что все наладится с самого начала. Однако в течение нескольких недель оказалась не способна вести себя так, как сама рассчитывала. Она сразу же разделила с ним его большую кровать — быть может, для нее это имело даже большее значение, чем для него. Но вот чего она так и не смогла, так это готовить для него. Стряпать для кого-то было в ее глазах вершиной любви и самоотверженности, и тут она не позволяла себе никаких уловок. Бонани, не ропща, сам готовил себе легкий завтрак и старался оставаться на своей военной базе допоздна, чтобы поужинать в кафетерии. Но ситуация была слишком искусственной, чтобы Мами позволила ей долго продлиться.