Над гнездом кукушки - Кен Кизи Страница 83

Несколько острых в отделении еще не легли и толпились перед уборной – им не терпелось узнать, утонули мы или нет. Они смотрели, как мы маршируем по коридору, забрызганные кровью, загорелые, пропахшие пивом и рыбой, и несем нашего лосося как военный трофей. Врач спросил их, не желают ли они выйти, взглянуть на его палтуса на заднем сиденье машины, и мы все высыпали наружу, кроме Макмёрфи. Он сказал, что, похоже, прилично умотался и пойдет на боковую. Когда он ушел, один из острых, не ездивший с нами, спросил, почему это Макмёрфи выглядит таким уставшим, а мы все разрумянились и полны сил. Хардинг на это сказал, что Макмёрфи просто мало был на солнце и потерял загар.

– Ты же помнишь, каким он пришел к нам: пышущим здоровьем от суровой жизни на природе, на работной ферме, краснощеким и здоровым как конь. Мы просто наблюдаем увядание его чудесного психопатического загара. Вот и все. Сегодня он, к слову сказать, провел несколько изнурительных часов в темноте каюты, пока мы на свежем воздухе впитывали витамин Д. Это, конечно, могло изнурить его до некоторой степени, эти труды в каюте. Но знаете что, друзья? Лично я, пожалуй, мог бы отказаться от заметной части витамина Д ради такого изнурения. Особенно под начальством малышки Кэнди. Или я не прав?

Я ничего не сказал, но подумал, что он, возможно, не так уж и неправ. Я еще раньше заметил усталость Макмёрфи, по дороге домой, после того как он настоял, чтобы мы проехали мимо того места, где он жил когда-то. Мы как раз допили последнее пиво, выбросили банку из окна под знаком остановки и развалились на сиденьях, чтобы прочувствовать все это, бултыхаясь в такой сладкой полудреме, находящей на тебя, когда ты весь день от души трудился над чем-то – опаленный солнцем, опьяненный пивом, хочешь спать, но держишься, лишь бы продлить это чувство. Я смутно отметил, что понемногу начинаю видеть что-то хорошее в жизни. Это Макмёрфи учил меня. Я чувствовал себя почти как в детстве, когда все было хорошо, а земля пела мне детские песни.

Мы свернули с прибрежной дороги, чтобы проехать через один городок, в котором Макмёрфи прожил дольше, чем где-либо еще. Вниз по склону Каскейд-хилл, чуть было не заблудились и вдруг… въехали в городок, площадью с два больничных участка. Мы остановились на обочине, в зарослях бурьяна, и ветер взметнул песок, заслонив солнце. Макмёрфи указал на дом напротив.

– Вот. Этот дом. Такой вид, словно вырос вместе с сорняками – убогая обитель моей беспутной юности.

Вдоль тусклой в шесть вечера улицы тянулись голые деревья за круглыми оградами, похожие на молнии, вонзившиеся в тротуар, так что бетон растрескался. За железным частоколом в глубине заросшего двора стоял большой каркасный дом с крыльцом, защищаясь от ветра рахитичным плечом, чтобы его не унесло на пару кварталов, как картонную коробку. Ветер принес капли дождя, и я увидел, как дом зажмурился, звякнув висячими замками на двери.

А на крыльце болталась такая японская штучка, из стекляшек на веревочках – чуть подует ветер, они звенят, – осталось всего четыре. Они раскачивались и звенели, роняя мелкие осколки на дощатый пол.

Макмёрфи завел мотор.

– Был здесь как-то раз – черт знает сколько лет назад, в том году, когда мы все вернулись с этой корейской заварушки. Заехал в гости. Мои старик со старухой были еще живы. Хорошее было время.

Он отпустил сцепление и стал набирать ход, но вдруг остановился.

– Бог ты мой, – сказал он, – гляньте туда – видите платье? – Он указал назад. – На ветке того дерева. Тряпку, желто-черную.

Я увидел высоко в ветвях что-то вроде флага, полоскавшегося над сараем.

– Девчонка, что впервые затащила меня в кровать, носила точно такое же платье. Мне было лет десять, а ей и того меньше, и перепих тогда казался мне таким большим делом, что я спросил ее, не думает она, не считает, что нам нужно как-то объявить об этом? Ну, что ли, сказать своим предкам: «Мам, мы с Джуди сегодня помолвились». И я не шутил, таким был дурнем. Думал, если ты это сделал, старик, то по закону женат, вот так сразу, неважно, хочешь ты этого или нет, и уже не отвертишься. Но эта шлюшка – лет восемь-девять от силы – нагнулась, подняла с пола платье и сказала, что оно мое, сказала: «Можешь повесить где-нибудь, я пойду домой в панталонах, вот и объявишь – они поймут». Господи, девять лет, – тут он ущипнул Кэнди за нос, – а знала побольше многих профи.

Кэнди укусила его за руку, смеясь, и он оглядел это место.

– Ну, в общем, когда она ушла домой в трусах, я дождался темноты, чтобы выбросить это чертово платье подальше. Но чуете ветер? Подхватил его, как воздушного змея, и унес куда-то за дом, а следующим утром, боже правый, оно висело на том дереве, чтобы весь городок был в курсе, так я тогда решил.

Он взял в рот руку с таким несчастным видом, что Кэнди снова засмеялась и поцеловала ее.

– В общем, флаг мой был поднят, и с того самого дня я, похоже, верен своему имени[43] – неистовый любовник, – и бог тому свидетель: во всем виновата та самая девятилетка из моего детства.

Дом проплыл мимо. Макмёрфи зевнул и подмигнул.

– Научила меня любить, сладенькая жопка.

Пока он это говорил, нас обошла другая машина, осветив задними огнями, и в ветровом стекле отразилось лицо Макмёрфи с таким выражением, какое он позволил себе только из-за темноты: ужасно усталое, напряженное и загнанное, словно