Максим Жуков - П-М-К Страница 10

околохудожественной московской публике.

Я тогда мучительно переживал вторую,

самую большую,

влюбленность в моей жизни.

Разрыв уже состоялся.

Она,

сжалившись надо мной

и поддавшись на мои

многочисленные

уговоры,

решила сходить со мной в последний раз на эту выставку…

В последний раз.

На эту выставку…

Со мной.

Я почти не замечал картин,

не видел столпившихся там и тут

посетителей;

я держал ее за руку

(Это мне -

напоследок! -

было дозволено),

и несказанно радовался этому обстоятельству,

как ребенок.

Я! -

циничный хуеплёт,

переимевший полсотни баб

самого разного пошиба!

Зрелище оцинкованного таза

с плавающими в нем морковкой,

ведром и метлой зацепилось за край моего сознания и

как бы

застыло там

ничего не значащим пятном,

не вызывая во мне никаких видимых рефлексий.

До того момента,

пока не раздался ее смех;

явственный, довольно громкий

(для выставочного зала),

несколько грубоватый

смех:

— Знаешь, как эта фигня называется?

— Нет…

— Прочитай, там на боку написано.

На медной,

чересчур солидной

для такой инсталляции

табличке

было размашисто начертано:

«ПАМЯТИ СНЕГОВИКА»

Больше этим вечером она так не смеялась.

На этой выставке.

Со мной…

В последний раз.

А вот имя и фамилию автора

я позабыл,

не запомнилось как-то…

Извиняйте, люди добрые.

Фломастер

…Проходил сегодня мимо школы

через толпу «кавказцев»

(студенты — учатся рядом

в Налоговой Академии).

За оградой

бегают русские детишки.

У одной девчушки

В прозрачном модном рюкзачке

Живописно разложены

разноцветные

Ручки, маркеры, карандаши…

— Дэвочка, дай фломастэр.

Остановилась. Посмотрела:

— А писю покажешь?

(не боится — ограда высокая!)

Смеются.

Девочка лет

семи-восьми по виду.

не стал останавливаться,

пошел дальше.

Интересно,

чем это у них кончилось.

Про немцев

Возвращался я как-то домой.

Поздно вечером. Устал очень.

Зима. Автобус насквозь промерзший.

Зашли двое парней. Пьяные.

Одеты прилично. Явно иностранцы.

В те годы их по одежде легко можно было отличить.

Вслед за ними

на остановке вошел

какой-то негр.

Там общежитие у них располагалось

На «Банановом Проспекте» — по народному

определению;

по карте:

улица «Миклухо-Маклая»,

Университет имени Патриса Лумумбы.

Шутка еще такая была:

— Ты куда?

— Да к черным, в патрисвоилумумбы,

жвачку выпрашивать…

Так вот:

Парни эти — белые,

Пьяные,

на негра посмотрели как-то странно,

бутылку достали плоскую из внутреннего кармана

с горячительным,

по глотку сделали, и один другого

сразу придерживать начал:

говорит, что-то — не пойму на каком языке -

быстро-быстро,

и к поручням его прижимает…

Негр отошел от них подальше

И затаился…

Вдруг, выбиваясь из потока сплошной тарабарщины,

пьяный парень отчетливо произнес:

«РАСИЗМ — ВЫСШАЯ ФОРМА ГУМАНИЗМА!»

И успокоился.

Еще глоток сделал

и сник.

…Мы с негром на одной остановке вышли.

Откуда они были, эти ребята?

Чехи?

Румыны?

Поляки?

Точно из соцлагеря.

Американцы или, скажем, французы

в те времена

по ночам

на общественном транспорте не ездили

без сопровождения…

А немцы

в конце семидесятых

до такой степени

не обнаглели еще…

Странно это было

тогда слышать.

А вы говорите:

«евреи,

Гитлер,

6 000 000

невинных жертв!»

Какой хуй!

Право слово…

Граф

Мне одна знакомая рассказывала:

— Красивый такой господин, седоватый,

с усами;

я смотрю на него, и понять не могу, -

где я его до этого видела?

А он мне:

— Может, в «Арагви» сходим?

Было бы недурно…

Голос бархатный,

речь такая правильная, ровная,

вальяжный такой…

Я ему наплела что-то,

мол, жених и все такое…

— Смотрю через неделю телевизор,-

про культуру что-то, -

смотрю — Он, среди приглашенных -

в обсуждении участвует;

в титрах потом: Андрей Битов.

Представляешь?

— Ну и что, не жалеешь?

— О чем?

— Ну, за одного Битова — двух НЕ битовых дают;

романчик бы закрутила -

то да сё…

— Да ты что! Это все равно, что с Толстым

перепихнуться…

Бррр — гадость какая.

Гердт

Никто не называл его Зямой. По крайне мере при мне.

Только Зиновий Ефимович.

Он пришел не один. С женщиной.

(Как позже выяснилось, -

со своей женой).

Я дежурил в тот вечер по зрительному залу

перед спектаклем (все студийцы

были обязаны этим заниматься по очереди, в строго установленном порядке).

Он хромал. Сильно. Последствие фронтового ранения. Эта хромота

серьезно повлияла на его профессиональную карьеру. Отсюда и

театр кукол, и несоразмерная его таланту небольшая занятость в кино;

хотя сыграл он много: хорошие, яркие роли.

(Один Паниковский чего стоит!).

Я встретил его у входа в зал, проводил до первого ряда и усадил в специально приготовленное для него кресло; его жена села рядом.

Обаятельный невысокий еврей

с мягкими манерами интеллигента,

приветливой улыбкой

и грустными глазами.

Спектакль удался на славу.

Артисты старались. Все знали, что в зале Гердт, — играли в полную силу, не халтурили.

В конце представления зрители вызвали на сцену режиссера; актеры выходили

на поклоны семь или восемь раз… Триумф полный.

Гердт,

по-молодецки поднявшись из своего кресла,

аплодировал стоя:

благородный жест и великая честь.

Прощаясь, он сделал пару комплиментов режиссеру и выразил пожелание

заглянуть в наш театрик еще раз.

Впечатление от встречи с ним осталось самое теплое, сердечное.

Не знаю почему, может быть в силу странности юношеского характера, может быть

просто из желания выпендриться и пошутить, но, делая запись о его посещении в журнал

«отзывов и предложений» (святая обязанность дежурного по залу), я настрочил:

На спектакле был З.Е.Гердт.

Когда аплодировал -

встал, как Хуй.

И все. Коротко и ясно; и совершенно

для меня теперешнего, -

повзрослевшего и уравновешенного, -

необъяснимо…

Два дня спустя в театре проходил сбор труппы. Присутствовали занятые и незанятые

в спектаклях артисты, кое-кто из администрации, технический персонал.

После довольно долгого обсуждения художественных и организационных проблем режиссер, увидев меня сидящим в седьмом ряду возле осветительской будки, саркастически произнес:

И о работе дежурных…Совсем недавно в театре побывал прекрасный артист и замечательный человек Зиновий Ефимович Гердт. Спектакль, насколько я знаю, ему понравился… Встретили его хорошо, вежливо, посадили куда положено. Молодцы.

Однако после его ухода в журнале «отзывов» была сделана запись, содержание которой,

несмотря на оскорбительный характер и нецензурную брань, я осмелюсь публично огласить…

И он процитировал мою краткую, но весьма красноречивую писанину.

Смеялись все: артисты и не артисты, осветители и рабочие сцены, буфетчицы и уборщицы, больше всех, кстати, ржала заведующая литературной частью,

которой и принадлежала сама идея ведения этого журнала.

Этот позор останется несмываемым пятном на моей совести

на всю жизнь,

до скончания века;

его я унесу с собой в могилу вместе с кошмарными снами, в которых

я выхожу на сцену и

напрочь забываю

досконально выученный накануне

текст.

Говорили, что при Зиновии Ефимовиче нельзя было ругаться матом. Вообще.

Нельзя было допускать грубых и резких выражений. По крайней мере, такая информация

размещена на одном из посвященных его творчеству порталов в Интернете. (Маловероятно. Это в актерской-то среде!) Единственное, что по прошествии стольких