Теннесси Уильямс - Рыцарь ночного образа Страница 29

Она остановилась или голос ей отказал.

— Я понял, Моизи. Ты расстроилась, потому что твоя мать стала как эта Моппет.

— Да, точно, как она посмела?

— Ты немного неблагоразумна, Моизи.

— Полностью, а почему бы и нет, chez moi и entre nous[32]?

— Прошло, наверное, уже больше пятнадцати лет, как ты покинула свой спальный район, и это правда, что ты покинула его, потому что твоя мать бросила в тебя каким-то чемоданом?

— О Господи, — сказала Моизи, — ну о чем ты говоришь, моя мать бросила в меня чемоданом? Это последнее, что могло прийти ей в голову, дорогой мой. Наоборот, она пыталась встать в дверях, когда я ей сказала, что ухожу навсегда. Она стояла в дверях, руки в стороны, как Иисус на кресте, но мною овладела сверхчеловеческая сила, я распахнула дверь, и она упала на пол, а Моппет пыталась убежать за мной на улицу.

Снова ее голос стал неслышимым. Я боялся посмотреть на нее — в комнате стало так холодно.

В конце концов я взял ее за руку.

— Ты знаешь, тут есть параллель между моим отъездом из Телмы и моим собственным бегством от матери на Западной Одиннадцатой улице, когда она упала, и ее арестовали, как пьяную.

— Точно, параллель, и поэтому ты здесь, и я здесь, в этой заледеневшей комнате. Мы с тобой — пара чудовищ, схожих в чем-то друг с другом. Хотя есть и разница. У тебя всегда были альтернативы, одну из которых ты выбирал. Думаю, ты здесь долго не задержишься.

— Ты планируешь выселить меня?

— Ну конечно, нет. Я бы тебя никогда не выселила. Но я знаю твою натуру. Ты находишься под влиянием Марса при восходящей Венере. Знаки предвещают, что ты добровольно переселишься во внешний мир.

— Моизи, это только твои предположения, а вовсе не мое намерение.

— Может, не в этот раз, но будут и другие времена. И другие люди. Твоя природа…

— Что?

— Мимолетна, ты мимолетен по природе. И бесконечно переменчив, как змея Нила, дитя мое.

(Я в тот момент взял «голубую сойку» и начал туда все это записывать. И все, что было до этого. Я не знаю, сколько времени это заняло у меня, но когда я закончил писать, в комнате стало еще холоднее и еще темнее. Вы знаете, мне самому не очень ясно, какая часть этой истории записана в «голубых сойках», какая — на картонках из прачечной, и какая — на письмах с отказами и на конвертах от них, но написано уже действительно много, так много, что я с трудом верю, что из этого может получиться нечто, определяемое как «упорядоченная анархия» — это та отвратительная фраза, которой мне, кажется, не избежать.)

Моизи снова говорит:

— Думаю, мне очень скоро придется завести животное для компании.

— Да?

— Да. В конце концов, каждому нужна какая-нибудь компания.

— Это значит, что я — не компания?

— Только временная. Не заставляй меня повторять мой совершенно точный анализ твоей природы.

Ее голос звучал несколько визгливо, почти сварливо, что напомнило мне о том, как мало мы должны доверяться широко распространенной идее, что люди в одной лодке — обязательно добрые партнеры по плаванию. Или что делить хлеб отчаяния, умирать от одной и той же неизлечимой болезни в компании себе подобных должно доставлять некоторый душевный комфорт. Или она…

Я хотел начать писать «снова играет», но разве она намеренно когда-нибудь изображала из себя что-нибудь, кроме Моизи, которую нельзя изображать, потому что она и есть она. Вопросительный знак тут вовсе не нужен.

— Ничто в мире не идеально, Мо.

— Как ты смеешь сокращать мое имя до Мо. Что ты себе позволяешь, ты, маленький распутный — тьфу!

Да, она сказала «тьфу», это уже несовременное выражение неудовольствия, настолько неподобающее ее словарю — Моизи, по-своему, личность совершенно «сегодняшняя». А то, как она сказала, заставило меня использовать презренный знак пунктуации, который, как мне казалось, не появлялся в этих хрониках до этого — то есть, до того — момента.

— Ничто не идеально в твоем мире, но мой мир сейчас более упрощен. Упрощение — это предельная стадия. Да, я не сказала тебе, что моя подруга вложила в письмо фотографию моей матери, выходящей из своей квартиры для обхода окрестных телефонов, и без Моппет. Вот она, посмотри, и перевари это, если можешь. Я не смогла. Она выглядит, как мумия, которую только что достали из саркофага, а в юности она…

Я посмотрел на фотографию, и не смог себе представить мать Моизи в юности.

— В юности моя мать обладала несравненной красотой, или ее иллюзией, что еще выше. Когда-то, молодой, она мечтала о сценической карьере, но надежды сбились с пути, как и ее планы, и так далее.

— Она когда-нибудь выходила на сцену?

— Да, это так же точно, как то, что актриса Инвикта появляется на сцене регулярно, как комета, которая, как утверждают астрономы, возникает на небе через промежутки времени, столь же предсказуемые, как если бы небо было большими часами. Что, может быть, и так. Правда, от этой мысли можно содрогнуться?

— Да, Моизи, небо, когда я смотрел на него прошлой ночью с крыши склада, вызвало во мне лихорадку. Это было противоположностью компании.

Она, по всей видимости, услышала только слово «компания».

— Я рада, что ты согласен, что мне нужно животное для компании, но оно должно быть сообразительным. Ему придется шарить по помойкам, потому что я не могу обеспечить ни одну живую душу в мире, а у животных есть души.

— Как насчет кошки?

— Что насчет кошки?

— Я обнаружил, что на складе полно кошек, и, наверное, котят, а также крыс. Я вечером могу вернуться туда и набрать тебе полную сумку котят, ты можешь выбрать, и остальных я верну, если ты не захочешь всех.

— Одного мне хватит, — сказала Моизи, — но отбери его для меня тщательно.

— Я могу отобрать его по цвету и размеру, но я не смогу сказать, сообразительный он или нет.

— Он должен уметь шарить по помойкам.

— Я думаю, это умение врожденное, оно в крови у большинства кошек.

— Хорошо, тогда давай посмотрим — сейчас конец января, и если ты принесешь мне котенка, на него будет оказывать влияние…

Внезапно она начала двигаться судорожно, и я схватил лопаточку для прижимания языка, думая, что у нее начинается припадок.

— Бога ради, не надо, — выкрикнула она, когда я прижал деревянную ложку к ее рту. — У меня не приступ, ты же видишь — я не работаю, потому что мне нечем работать. Просто в мире без рассудка все замерзло, как горы в Гренландии.

— Я уверен, что станет теплее — до того, как станет еще холоднее.

— Потому что холоднее не бывает.

— Нет, потому что у тебя будет теплая компаньонша — кошечка со склада.

— Ты так говоришь, что мне приходится поверить тебе.

— Я никогда не лгал тебе, Моизи.

(Я в тот момент взял «голубую сойку» и начал в нее все это записывать.)

— Умирающим все лгут.

— Живые, может быть, и склонны лгать умирающим, но умирающие умирающим не лгут.

— Попытайся остаться здравомыслящим. Мы должны попытаться остаться здравомыслящими.

Моизи подняла длинную, хрупкую руку к моему лицу.

— Милый, у тебя щека колется, тебе надо побриться — нельзя пренебрегать своей внешностью, даже здесь.

— Я не взял с собой бритву.

— У меня когда-то была бритва, чтобы сбривать волосы на лобке, — заметила она мечтательно. — Ты знаешь, ко входу в свою вагину я отношусь с некоторым тщеславием, и всегда старалась, чтобы там не было волос — как у девочки. Меня никогда не ебали, ты знаешь, только в рот — не из-за отвращения к мужскому органу и не из-за пуританской стеснительности, а потому что у меня воинствующее отношение к самой большой мировой проблеме за пределами этой комнаты, каковой является переизбыток населения, увеличивающегося на два миллиона в год только в этой стране, и на миллиард, наверное, если брать всех.

— А мне всегда это нравилось.

— Переизбыток народа?

— Нет, нет, твое вагинальное отверстие!

— Но бритва заржавела. Я больше не брею волосы на лобке.

— Но волосы на твоем лобке такие светлые и пушистые, что твой нетронутый вход прекрасно виден, даже когда ноги не раздвинуты.

— Так, хватит про мою вагину, — сказала она. — Но тебя с бородой я не представляю.

— Я тоже, но мне пришлось бежать сломя голову без…

— Без всего, что тебе нужно для жизни, кроме себя самого, и я бы сказала, что так для тебя гораздо лучше.

— Но в постели было так тепло от его жара. Я не обижаюсь на него, хотя знаю, что вторая любовь моей жизни была созданием со своими собственными заблуждениями.

Она вздохнула:

— В моей жизни сейчас так мало времени для друзей, еще меньше для знакомых, а для врагов его нет совсем.

(Если я останусь тут, вместе со складской кошкой, и если так будет продолжаться еще хотя бы месяц, я, наверное, начну писать «молвила Моизи», вместо «Моизи сказала». У меня такое чувство, что по мере развития ее склонности к словесной магии, она начала «молвить», а не говорить, как ворон у Эдгара По: я не помню другого поэта, который бы использовал слово «молвить» вместо «говорить», и себя я поймал сейчас на том, что сам начинаю блуждать мыслями вокруг того, что писали о По и что я читал. Я помню, как писали, что он за всю жизнь никого не любил, кроме сестры и своих фантазий, таких как Ленора, Аннабель Ли и Елена в оконной нише, которая вела в бой тысячу кораблей, и, наверное, никогда не испражнялась. И еще я помню, что он умер в Балтиморе в день выборов, или свалился в этот день и вознесся (цитирую) «высоко над смертной грустью и бессмертною работой» (конец цитаты). А потом мои мысли перетекли на прекрасного седого поэта Уитмена — он, по всей видимости, боялся, но тем не менее осмелился праздновать нашу любовь и наши вечнозеленые дубы Луизианы, где как он заявлял, у него была женщина и нелегальный отпрыск, но ученым так и не удалось доказать ни того, ни другого, и так он и остался с возчиком из Вашингтона и прекрасными ранеными юношами, которых он лечил и за которыми ухаживал в госпиталях гражданской войны. И его стихотворение «Каламус», шокировавшее чувствительного южанина Ланира[33], описавшего поэзию Уитмена как «варварский вой над крышами мира» — хотя почему бы и не повыть варварски над крышами мира вместо того, чтобы играть на флейте в Филадельфии, мистер Сидней Ланир? Я люблю, впрочем, и вас болота Глинна — точно такие, как вы их описали, и у вас есть прекрасная строчка о том, что широта горизонта — как широта души хорошего человека.)